— Выбор за тобой, — раздался громкий голос.
Бреслау, воскресенье 23 марта 1924 года, пять часов дня
Во время воскресных игр в шахматном клубе «Андерсен», названном так в честь одного из самых выдающихся немецких шахматистов прошлого века, заняты были все столики, а вокруг них толпилась большая масса болельщиков. Этот интерес вызвал шахматный матч со знаменитым берлинским клубом «Прыгун». Уроженец Бреслау Адольф Андерсен, если бы он ожил, вряд ли был бы сегодня счастлив видеть действия члена клуба, которому покровительствовал. Тюремный охранник Отто Ошевалла, хотя и играл с одним из самых слабых берлинских игроков, совершал ошибку за ошибкой. Сначала он принял предложенную белыми скучную и предсказуемую итальянскую партию, а потом — неся тяжелые материальные потери — не использовал возможности острой и опасной обороны, то есть шанс заблокировать гонцом небольшую рокировки противника. Проиграв предварительную битву за центр, он лавировал теперь упрямо, не обращая внимания на посапывания отвратительных болельщиков.
Ошевалла, в общем вполне хороший шахматист, был обезоружен, потому что у него были дальнейшие планы на сегодня. Каждую субботу и воскресенье приезжал по делам в Бреслау из польской Силезии его кузен Глюфке, который в надодранской метрополии налаживал торговые связи. Однако лицо кузена не было для Ошеваллы столь интересным, как манящие и рубенсовские формы его жены Лизы. Когда муж направлялся на различные карточные игры, алкогольные встречи и тайные совещания, в ходе которых убеждал владельцев складов и изготовителей печей, чтобы они покупали кафель компании «Глюфке & Шиндцелор», жена в руках «большого Отто», как его называла, испытывала очень роскошные, интенсивные ласки. Ошевалла совершенно обезумел от нее, за день перед встречей не мог спать, не мог ни есть, ни пить. Вился в муках ожидания и постоянно думал о моменте, когда побежит в уютный отельчик «Под ромашковым венком» на Нойе-Ташенерштрассе, в котором, вопреки названию, бывало очень мало девиц, положит соответствующую купюру на прилавок и — не замечая многозначительного подмигивания портье и его похабной усмешки — попадет в однокомнатное гнездышко, где в прозрачном пеньюаре и туфельках с помпончиками его будет ждать сладкая Лиз с барочными формами.
Неудивительно, что Ошевалла совершал ошибку за ошибкой и, когда ему угрожал мат в шесть ходов, положил на шахматную доску короля, сдав партию. Он посмотрел на часы, а потом, не сказав слова прощания, не подав руки победителю и не взглянув ни на кого, выбежал из зала.
Все думали, что Отто Ошевалла убежал со стыда. Один из болельщиков, стоявший за совсем другим столиком, знал истинную причину этого побега.
Бреслау, воскресенье 23 марта 1924 года, шесть часов вечера
Корнелиус Вирт старался решительно разграничить дела личные и профессиональные. Он не допускал, чтобы эти две сферы его жизни в какой-либо точке пересекались. Он никогда не рассказывал ни своей любопытной давней любовнице, ни ее еще более любопытной малолетней сестре — которую по инерции также содержал — о событиях будничного дня в нелегком деле, каким он много лет занимался. Впрочем, он был уверен, что подвергнется их испуганным и визгливым воплям, если б раскрыл, чем он занимается каждый день. Хотя их положение в его жизни не уполномочивала каких-либо вопросов и претензий, он терпел — сам не зная почему — вспышки гнева и истерики и отмахивался от их бурчанием и односложно, что, впрочем, никого из них не удивляло и подтверждало мнение о нем как о «настоящем мужчине», который молчит и делает свое. С другой стороны, он не выпускал пар изо рта, когда о сердечных делах говорили ему те, с кем он больше всего предавался удовольствиям. В отношении любопытных проституток, которые хотели бы знать, сколько раз в день «сладкий Корни» удостаивала свою любовницу в алькове, он был молчалив, нетерпелив и, наконец, отдалял от себя, таких, которые переступали границу назойливости. Он просто не мешал развлечения с работой.
Поэтому он не радовался, когда его патрон Эберхард Мок предлагал ему частные встречи в борделях или в отельчиках, которые были не чем иным, как замаскированными борделями. Мок — в отличие от Вирта — часто относился к этим прибежищам как к своему дому. Ведь он был холостяком и постоянным посетителем лупанариев
[42], а кроме того, у него не было уже несколько хороших лет содержанки, потому что — в отличие от Вирта — он был импульсивным и невосприимчивым против криков, писков, истерии и любых попыток принуждения своей особы. Развратницы же такое поведение проявляли редко, а чаще всего вовсе. Поэтому он любил их с взаимностью и без задней глубокой сентиментальности. Ему часто удавалось пробиться сквозь их броню пренебрежения и вульгарности; тогда он попадал в нежное нутро обиженных маленьких девочек, которые хотят, чтобы их обнимали и защищали. Конечно, были среди них и такие — Мок в минуты злости утверждал, что они даже составляют большинство, — которые при нем мурлыкали, как раздосадованные котята, а после того как им чаще всего удваивали гонорар, издевались над «сентиментальным голубком». Хотя он и знал об этом, не жалел им нежности, за что — искренне или неискренне, с преданностью или механически — они давали ему сладкие мгновения, которые Наполеон называл «отдыхом воина».
Поэтому Мок назначил по телефону место встречи в гостинице «Под сплетенным венком» в шесть часов пополудни. Он выполнил это в тот момент, когда часы на ратуше пробили три четверти шестого. Вирт, который только что был на десерте со своими дамами в вилле на Данштрассе, выругался, сел в автомобиль, взревел двигателем и тронулся так резко, что его персональному охраннику Генриху Цупице едва удалось вскочить на эксклюзивный салон и занять место рядом с шефом.
Через пять минут после шести они уже были в комнате номер 12 в упомянутом отельчике и с недоверием и безграничным удивлением смотрели на Мока, удобно развалившегося на диване. В зубах у него была сигара, а большие пальцы обеих рук он засунул за карманы жилета. Кровать была в плачевном состоянии, простыня наполовину сползла на пол, а одеяло сброшено и свернуто у изголовья. В воздухе еще витал запах дешевых женских духов. Мина Мока и его усмешка сказали им о многом. Он хорошо поработал, подумал Вирт, а вот-вот начнется долгая и глупая речь о том, чтобы зажать тиски, потом какие-нибудь греческие или римские отступления, а наконец, применение шантажа на практике. И это должно быть воскресенье! Вместо музыки из патефона и совместной поедания штруделя с моей маленькой мышкой и ее сестрой.
— Так, так, — усмехнулся Мок, словно прочитав мысли Вирта. — Учитесь, дорогие мои, еще учитесь! Сегодня состоится еще одна лекция применения тисков. Сегодняшние тиски будут естественными и скорее импровизированными. У меня не было времени тщательно проверить, в чем слабое место человека, с которым мы вот-вот встретимся. Вот почему это чувствительное место нам нужно будет найти ad hoc
[43]. Я уверен, что сегодняшнюю лекцию вы поймете очень быстро, потому что она проходит в тех же самых условиях, что и предыдущая. В дешевом отельчике-бордельчике. Ее тема звучит… Ну, как она звучит, Вирт?
