— Найти слабое место, — неохотно ответил Вирт.
— Это было введение в лекцию. А теперь к делу!
Мок, не выпуская сигары изо рта, встал, двинулся и приказал Вирту и Цупице следовать за ним. Когда они оказались в коридоре, Мок наклонился к уху и что-то шепнул ему. Цупица понял. Он подошел к двери и вставил отмычку в замочную скважину. Приоткрыл ее легко. Они услышали крики, которые издает очень довольная женщина. Дверь скрипнула. Крики не стихали, наоборот усиливались. К ним присоединилось низкое посапывание самца. Мок вошел в комнату. На переднем плане были видны движущиеся женские спина и ягодицы. Белые и весьма обильные. Над шеей вились от влаги коротко подстриженные волосы. Мок оторвал глаза — не без сожаления — от женских округлостей и поискал взглядом лицо мужчины. Он его не видел. Последней видимой деталью его тела была ключица, торчащий кадык и подбородок, видневшиеся снизу. Голова свисала вниз за край кровати.
Мок дал знак своим спутникам, чтобы они не двигались. Сам обошел кровать и присмотрелся к любовникам. Никто из них не заметил его присутствия, потому что у обоих были закрыты глаза. Мок издал из себя вопль ребенка, который стремится кого-то напугать. Он не выпускал изо рта сигары. Крепко схватил мужчину за уши, торчащие по обеим сторонам головы, набухшей от стекающей крови.
— Подержите его за руки, — крикнул Мок, а сам сжал ладонями щеки мужчины, словно хотел рассказать своим товарищам, что значит тиски.
Женщина молчала и в ужасе смотрела на Мока и двух его спутников. Ее любовник попытался выскользнуть из хватки Вирта и Цупицы. Он безуспешно валялся в кровати, пытаясь перевернуться на живот.
Через несколько секунд он сдался. Лежал спокойно и шептал:
— Отпустите меня, пожалуйста! Это больно!
С таким же успехом он мог бы обратиться к жалости нападавших, декламируя «Короля Ольха»
[44] Гете.
— Говоришь, что больно? — усмехнулся Мок, надавливая на его подбородок так, что красное от крови лицо становилось все ближе к полу. — А раньше не было больно, да, Ошевалла? Раньше тебе было хорошо. Блаженно, очень блаженно! Сильно дергается, когда кровь приливает к голове, не так ли? Тебе нравятся такие фику-мику, ой, нравится!
— Отпустите меня, пожалуйста!
— Отпустить! — приказал Мок.
Ошевалла встал шатаясь и натянул на себя брюки. В какой-то момент он запутался в штанинах и тяжело рухнул на кровать. Женщина спряталась под одеяло. Она даже прикрыла голову.
— Видишь, как я добр к тебе? — Мок откинулся на стуле и сунул большие пальцы в карман жилета. — Отпустил тебя… Кровь отхлынет от головы… Все успокоится… Так, так, Отто, все придет в норму… — сказав это, он похлопал лежащего по набрякшим щекам. — Но может быть еще лучше… Я могу позволить и дальше восторгаться в объятиях этой Венеры Виллендорфской…
— Что мне делать? — Ошевалла натянул наконец штаны и сел на край кровати.
— Ответить на вопрос. — Мок вдруг стал серьезным. — Простой вопрос. Но сначала вступление. Я не скучал в твоей тюрьме. Знаешь, почему? Потому что я все еще думал о последних словах этого дегенерата, которому в камере я сломал шею. Хочешь, чтобы я тебе их повторил, или ты их помнишь?
— Не помню.
— «Он заплатил мне, Ошевалла заплатил мне за твой позор!» Так это звучало. — Мок бросил в умывальник потухшую сигару. — Я точно помню те слова, но их вообще не понимаю. Теперь ты знаешь, что я здесь делаю?
— Знаю. — Ошевалла надел рубашку. — А что я с этого буду иметь, если скажу?
— Покой, — ответил Мок, — святой покой. Я уйду отсюда и оставлю тебя и твою даму в покое в вашем любовном гнездышке. Почему ты платил Дзялласу за то, что он дал мне в кость, чтобы унизил меня так же, как мертвого Прессла?
— Я сам не платил, — спокойно ответил охранник, — я просто передавал чьи-то деньги…
— Чьи?
— Генриха Мюльхауза, шефа криминальной полиции…
Наступила тишина. Мок смотрел в глаза Ошеваллы, которые, казалось, потемнели, в то время как его щеки побелели. Он мог бы попросить повторить это имя, но не было нужды. Кроме него пало и имя, и должность полицейского. До сих пор это имя было для него указателем, его владельца он уважал и связывал с ним наилучшие надежды, оно появлялось в прессе, окруженное прекрасными прилагательными, и радовало жителей Бреслау. До сегодняшнего дня. С сегодняшнего дня так зовут того, кто своими деньгами подпитывал ненависть дегенерата Дзялласа к Моку, того, кто хотел сделать из Мока мягкую вшивую гниду, тюремного таракана. Ему не только не нужно было просить повторить это имя, но он даже не хотел.
Он без слов отвернулся от пары любовников и двинулся к выходу. Вирт и Цупица последовали за ним. Первый хотел иронически спросить, каким должен был быть новый вид тисков и чему они научились сегодня. Он не спросил, потому что сегодня кое-что узнал из теории тисков Мока. Он давно заметил любопытную закономерность, но только теперь полностью понял знаки и предсказания. Когда Мок делает длинные предисловия, играется латинскими максимами и древними доктринами, тогда тиски работают слабо или вообще не работают. Когда — как сейчас, услышав это имя — он молчит, стиснет зубы и идет очень быстрым шагом, это очевидный признак того, что он скоро применит тиски тяжелого калибра. Что его цель не ускользнет. И что будет больно.
Генрих Цупица тоже кое-чему научился в тот день. До сих пор он не знал, что во время эротического галопа «сильнее дергается», когда объезжаемый свесит голову вниз.
Бреслау, воскресенье 23 марта 1924 года, двадцать минут седьмого вечера
В Бреслау, как обычно во время Великого поста, костелы и концертные залы гремели страстной музыкой. Музыканты из Schlesisches Landesorchester (Оркестра Силезского землячества) и хора Orchester-Verein (Оркестр-клуб), и даже любительские команды, мужские и женские, которых хватало в столице Силезии, затрагивали на этот раз легкий и даже патриотический репертуар и удерживались в высокой, патетичной ноте муки, предательства и распятия. Криминальный советник Генрих Мюльхауз не любил страстных ораторий, любой реквием вызывал в нем рефлекс неприязни, а иовские жалобы — сострадательную улыбку. Поэтому он был очень рад, что во время абонементного концерта на музыкальной сцене театра Лобе произошли по каким-то неизвестным причинам замены и вместо «Страстей по святому Иоанну» Баха зрители услышат Пятую симфонию Малера и увертюру Людвига Бетховена, а оркестром будет дирижировать сам Георг Дорн.
Вечер начался для Мюльхауза довольно неудачно. Его супруга надела на сегодняшний концерт большую, старомодную шляпу. Можно было бы это попытаться понять, если бы она никогда не была на концерте и если бы ее муж не обращал внимания на правила. Но это было не так. На концерты она ходила уже двадцать лет в компании мужа-полицейского, о котором можно было бы все рассказать, но не то, чтобы он не соблюдал законы и регламенты. Почему же она вообще потянулась сегодня за этим головным убором, если на каждом билете и плакате уже почти пятьдесят лет появлялись одни и те же слова: «Не разрешается высокочтимым дамам появляться в концертном зале в шляпах»? Это было необъяснимо, как и то, что билетер, впустивший госпожу Мюльхауз в зал, не обратил внимания на несоответствующий правилам наряд госпожи. Только посапывания и громкие замечания сидящих за ними особ просветили Мюльхаузу ошибку билетера. Он посмотрел на часы. Концерт должен был начаться через три минуты. Не вдаваясь в объяснения, он снял с головы жены шляпу и побежал к выходу, молясь, чтобы в гардеробе не было большой очереди. Его просьбы были услышаны. Когда протянул гардеробщику жетон, он услышал первый звонок. Предупреждение, видимое на каждом абонементе и плакате: «Во время музыки дверь остается закрытой», он помнил точно.
