— До такой степени, что вы хотели убить меня в тюрьме руками негодяя и извращенца, так? Вы хотели проникнуть в их ряды, убив пьяницу и дегенерата, каким вы меня считаете, дорогой абстинент! До такой степени вы их ненавидели?
— Вы позволите мне говорить или будете прерывать меня вспышками истерии? — Мюльхауз с досадой посмотрел на Мока. — Вы поразили меня своей проницательностью. Вы идете в правильном направлении, и кроме того, я вижу, что мой рассказ вас заинтересовал…
— Откуда вы об этом знаете? — Мок не мог скрыть удивления в голосе.
— Потому что вы перестали называть меня на «ты». Ну что? Пожалуйста, признайтесь. Я вас заинтересовал или нет? Если так, то, может быть, я смогу спокойно сесть рядом с вами, там, наверху, на ровной поверхности, и подробно все рассказать?
Мюльхауз обнимал дымоход таким образом, что одна рука стискивала запястье другой. Он подтянул ноги повыше и сжал коленями дымоход. Тогда он на несколько секунд оторвал одну руку от другой. На запястье красовалась красная полоса.
— Видите, парни, — Мок повернулся к товарищам, — этот дед еще очень изворотливый. И что хуже всего, невосприимчив к моим тискам. Совсем нет страха высоты, как я и предполагал. На краю крыши он выполняет какие-то трюки… Он говорит без всякого страха, целыми, красиво выстроенными предложениями… Он уверен, что может ставить мне условия… Что мне с ним делать, парни?
Вирт и Цупица даже не смотрели на Мока. Они досконально знали ситуации, когда во время допросов он обращается к ним с такими вопросами. Они были риторическими, потому что он и так знал, «что делать» с допрашиваемым. А они досконально знали продолжение, которое их патрон называл «прорывом фронта под Танненбергом». Поэтому они молчали и смотрели на все с полным равнодушием. Ни малейшего удивления не вызвали ни его высоко поднятая нога, ни хруст пальцев руки Мюльхауза, когда каблук Мока прижал ее к кирпичной стене дымохода и раздавил, как краба, ни пронзительный крик жертвы и отчаянный бросок ее второй руки. Мюльхауз опустил раздавленную ладонь вдоль тела. Он держался теперь за дымоход только одной, здоровой рукой. Костяшки у основания пальцев медленно белели.
— Не ставь мне условий, ублюдок, — сказал Мок очень медленно, — и продолжай. Не нужно говорить округлыми предложениями.
— Герман Утермёль, мой тайный агент, убийца, который служил мне так же, как эти два твои пса… Он убил по моему приказу проституток Мензель и Хадер, — говорил Мюльхауз с зажмуренными глазами. — Это были канальи, злые и выродившиеся. Убийство их, как отбросов общества, было первым условием внедрения в ряды мизантропов. Утермёль уже почти попал в секту… Неправильно говорю, нужно: «в группу», потому что у мизантропов отсутствует какая-либо религиозная идея. Они поддерживаются для карьеры, для удовлетворения самых диких страстей и так далее… Впрочем, зачем я вам все это говорю, ведь ты знаешь об этом… Но вернемся к Утермёлю… Кажется, начали подозревать его… Он исчез… Я думаю, его убили… Тогда я подумал о тебе… Давно я планировал использовать тебя, Мок, в борьбе с мизантропами, но не знал, как это сделать. Ты жестокий, бездумный и хитрый. Если бы тебе дали огненный меч, ты убил бы всех в пригородах и в переулках… «Кара»… Poena…
[46] Такое слово должно быть на твоем гербе, если бы он у тебя был… И тогда…
Мок нагнулся и схватил Мюльхауза за запястье. Он оторвал его от дымохода. Увидел испуганные глаза шефа криминальной полиции. Внезапно вместо ужаса в них появилось облегчение. Мок ясно видел это облегчение в глазах Мюльхауза и услышал его в его резком выдохе, когда он втягивал его худое тело на покрытую толем ровную поверхность над черепицей. Мюльхауз лежал бессильно. Мок сел рядом с ним и закурил папиросу. Выпустив дым, он спросил:
— Ты взял мои отпечатки пальцев, когда я был пьян, а потом выбросил меня в лес за Дойч Лисса, так?
— Так, — ответил Мюльхауз, тяжело сопя, — я забрал у тебя ремень, и этим ремнем Утермёль удушил этих двух монстров, этих двух гарпий…
— Ты уже тогда знал, что с этими отпечатками ты посадишь меня в тюрьму? Какое это имеет отношение к охоте на мизантропов?
— Когда я забрал твой ремень и снимал отпечатки пальцев, я еще не знал, когда и как им воспользуюсь. Знал только, что ты у меня в руках. Что я могу шантажировать тебя и заставлять тебя делать что-то с мизантропами… Например, я могу заставить тебя убить кого-то… Какого-то дегенерата… Например, педераста Норберта Рисса…
— Того, кто развратил твоего сына?
— Прошу тебя, Мок… Если хочешь говорить о Якобе, тебе лучше немедленно столкнуть меня с этой крыши…
Несколько лет назад поздней ноябрьской ночью Мок видел ту же чудовищную боль в глазах шефа криминальной полиции. Некий Норберт Риссе, владелец плавающего по Одеру роскошного публичного дома, стал неправильно воспринимать полицейских из децерната IV. Ранее он был услужлив, без ропота впускал Мока, Смолора или Домагаллу на борт, немедленно передавал информацию о работающих у себя новых девушках и юношах, пока тут вдруг смертельно обиделся на Домагаллу, который — столь же глупо, сколь несчастливо, — пошутил когда-то над его греческими вкусами. Тогда бордельтат разорвал все контакты с децернатом IV, что для него, человека заинтересованного, который должен был осознавать неизбежное, было глупо и бессмысленно. А неизбежным был визит полиции нравов на корабль. Однажды ноябрьской ночью офицеры из децерната IV во главе с самим Ильсхаймером подплыли на баржах речной полиции к судну «Wölsung», поднялись на борт и начали обыск роскошных кают. В одной из них был найден известный художник в сопровождении студента Академии художеств и художественных ремесел. Оба были обнажены, а их носы покрывал белый порошок. Тот, кто ворвался в эту каюту, был Эберхард Мок. Он когда-то видел Якоба Мюльхауза, когда тот навещал отца в полицайпрезидиуме. Однако это было несколько лет назад, и Мок не был уверен, правильно ли он опознал его в затуманенном кокаином юноше. Он решил вызвать Генриха Мюльхауза. Когда через час шеф криминальной полиции вошел в каюту на «Wölsung», Мок посмотрел ему в глаза и понял, что не ошибся. Тогда он почувствовал теплую волну сострадания. Такое же выражение лица у Мюльхауза было сейчас. Но теперь в Моке не было ни капли сострадания. Был только гнев и непреодолимое, зудящее любопытство.
— Ладно, продолжай, — сказал он.
— После снятия отпечатков пальцев ты был моим… Но я до сих пор не знал, как тебя использовать. Когда миссия Утермёля закончилась неудачей, а он сам исчез, я принял во внимание различные решения. И вдруг я вспомнил жалобу Ошеваллы на тебя, которая ранее по ошибке попала на мой стол. Когда я читал этот документ в то время, я почти чувствовал твою ярость, которую ты обрушил на тюремного цербера. Однако ты был зол не на охранника, а на заключенных Дзялласа и Шмидтке за то, что они унизили Прессла. Верно? Ты бы хотел убить их тогда?
— Да, я бы убил их. И того и другого. Без колебаний, — машинально ответил Мок, к удивлению Вирта, который обычно в такой ситуации слышал из его уст: «Кто тут вопросы задает!»
