— Подтверждаю слова Оливера. — Бородач с забинтованной головой и желтыми синяками на лице перебирал мясистыми кончиками пальцев по поверхности стола.
— Когда несколько лет назад с ним приключилась трагедия, о которой все знают, он жил в тюремной камере, пил два месяца и не принимал никакой пищи. Затем он внезапно остановился и не пил в течение года. Теперь у него есть привычка напиваться только раз в месяц. Сомневаюсь, что такую частоту можно было бы назвать «алкоголизмом».
— Ну, хорошо, Генрих. — Доктор Левковиц так же любил криминального советника Мюльхауза. — Ты и Оливер хорошо его знаете. Возможно, это сильный человек, который не сдается и твердо стремится к цели. Но этого, вероятно, недостаточно, чтобы рассеять наши страхи. В нашу ложу мы принимаем людей, безупречных морально. А если мы сомневаемся в их духовных ценностях, мы должны найти что-то особенное в этих кандидатах, чтобы полностью убедить нас в них.
Доктор Левковиц обвел взглядом комнату, словно там — в тисненых обоях, в огромной люстре, в переплетенных рукописях и масонских принтах — искал просветления своих сомнений. Барон откашлялся, а президент ложи приготовился выслушать точный вывод.
— Это наша роль, — сказал фон дер Мальтен, глядя на стоявшие в углу большие часы, которые только что пробили восемь, — моя и Генриха, как рекомендующих членов. Мы убедим братьев в моральных качествах Мока.
— Как же вы не убедите, ведь необычными членами, рекомендующими кандидата, являются два брата из трехглавого строгого президиума! — ответил доктор Левковиц и слегка замешкался. — А я могу заранее узнать вашу рекомендацию?
— Вот она. — Мюльхауз вытащил на стол мешочек с табаком и принялся шарить по карманам в поисках трубки. — Эберхард Мок разбил силезское братство мизантропов. Он проник в их ряды и их уничтожил. Но чтобы попасть туда, он должен был раньше попасть в тюрьму. Он пережил ужасные моменты и чуть не был убит. Как полицейский, он был особенно ненавистен сокамерникам, и в любой момент ему грозила смерть и позор. Ему удалось выжить благодаря тому, что он убил упомянутого вами дегенерата, с которым делил камеру. Позже он сбежал из тюрьмы и был принят в мизантропы. Они сознались во всех своих преступлениях, после чего мы их арестовали. Это деяние вечное и славное. Мне объяснить вам, кто такие мизантропы?
— В этом нет необходимости, не так ли, Оливер? — ответил доктор Левковиц, глядя на барона. — Мы все знаем эту мерзкую брошюру фон Майрхофера, в которой он намекает, что мизантропы имеют какое-то отношение к ложе. Кстати, знаете, кто этот фон Майрхофер?
— Никто с таким именем не писал эту книгу. — Мюльхауз нашел наконец трубку, набил ее и долго держал спичку над табаком. — Она носит пропагандистский характер и содержит инструкцию о том, как связаться с мизантропами…
— Ну, хорошо. — Президент ложи нетерпеливо махнул рукой. — Мок проник в ряды мизантропов и привел к их аресту. Это действительно замечательно и имеет большое значение для ложи. Достаточно огласки всего этого, и мы раз и навсегда докажем, что мизантропы не имеют никакого отношения к масонству, а печатное издание Майрхофера — лживая анонимная агитация. Хорошо, — повторил он задумчиво. — Вы меня убедили. Но меня все еще беспокоит один вопрос. Почему он хочет присоединиться к нам? Но не ради карьеры. За свою доблесть он мог бы продвинуться и перебраться в Берлин! И кроме того, Мок будет серьезно относиться к членству в ложе?
— Не каждому хочется переезжать в Берлин. — Барон фон дер Мальтен потер ладонью влажный круг, оставленный стаканом на блестящей столешнице. — Хотя Мок родом из Вальденбурга, он любит наш город со всеми его светлыми и темными сторонами. Он любит башни костелов, омнибусы, отвратительные переулки в центре, зеленые транспортные артерии на юге, мощные дома и надодранские пляжи. А здесь никто не сделает полицейскую карьеру без поддержки нашего дорогого Генриха, правой руки президента Клейбёмера. А для Генриха условием полицейской карьеры является членство в «Лессинге», правда?
— Ты переоцениваешь мою роль. — Мюльхауз скромно опустил глаза. — Quisque est faber fortunae suae
[48].
— Мок будет относиться к членству серьезно? — Барон ответил на очередное сомнение президента ложи. — Я отвечу так. Он сын бедного сапожника и к своей карьере относится крайне серьезно.
— Ты циничен, как всегда. — Доктор Левковиц улыбнулся и указал рукой на дверь. — Нам пора. Приближается четверть девятого. Посмотрим, что скажут об этом другие братья.
Мюльхауз и фон дер Мальтен встали, оставив на столе угасшую трубку и недопитый стакан содовой воды. Все двинулись к двери, подгоняемые одиночным звоном удара часов. Внезапно доктор Левковиц остановился и обернулся.
— Я забыл спросить вас о кое-чем очень важном, — сказал он. — Хотел бы я знать заранее, какому испытанию жизни и смерти подвергнуть Мока.
— Никакому, — ответил фон дер Мальтен.
— Не понимаю. — На лице доктора Левковица появилась тень раздражения. — Объясни это, пожалуйста. В конце концов, вводящие члены предлагают испытание жизни и смерти.
— Не думаешь ли ты, Альберт, — барон ткнул моноклем в глазницу, — что Мок уже его успешно прошел? Разве он не убил дикого зверя, с которым находился в одной клетке?
Бреслау, суббота 19 апреля 1924 года, десять часов вечера
Эберхард Мок наслаждался свободой. Это необычное состояние духа вызвало у него чрезвычайные изменения. До сих пор он никогда не выказывал ни разделения внимания, ни особой чувствительности к цветам. Его прежние любовницы знали, что только любовные ухаживания способны оторвать его, например, от интересной книги или от радио, которое транслировало новости или звучало его любимой музыкой барокко. Знали также, что щедрый любовник, который набивал их шкафы все новыми платьями, эти разноцветные творения характеризовал бы максимум тремя-четырьмя названиями цветов, а предпочтительнее все оттенки сократил бы до понятий «светлый — темный».
Все эти любовницы не поверили бы, если бы им кто-нибудь сказал, что Мок обозначением «фисташковое» назвал сегодня платье девушки, которая стояла в будке на Тауенцинплац и, вероятно, звонила — как он полагал — чтобы назначить свидание. Когда-то он назвал бы это платье «зеленым», но теперь его смысл зрения обострился. Перед глазами скользило содержимое шкафов его возлюбленных, и он слышал, как они употребляли цвета, о которых раньше не подозревал. Все эти женщины полагали бы, что, скорее всего, имеют перед собой двойника Мока, если бы услышали слова, которые адресовал теперь советнику Мюльхаузу: «Посмотрите на этих двух женщин около испанского консульства, особенно та в плащике экрю ничего себе». Они удивились бы тем более, что Эберхард проявлял необычайное разделение внимания. Ибо он вел с Мюльхаузом важный разговор, а его цветовые наблюдения, бросаемые раз от разу во время разговора, нисколько его не затрудняли.
Счастливое настроение Мока и резкие изменения в его восприятии мира появились в тот момент, когда он прочитал в сегодняшнем «Breslauer Neueste Nachrichten» короткую заметку на третьей странице, что он был очищен от обвинения в убийстве Клары Мензель и Эммы Хадер. Он сидел тогда на скамейке у памятника Тауенцину и ждал советника Мюльхауза, который был на собрании ложи «Лессинг». Прочитав эту благоприятную для себя информацию, Мок подскочил вверх, вызвав суровый взгляд какой-то дамы, которая уже долгое время стучала по стеклу телефонной будки, намереваясь таким способом поторопить флиртующую девушку в фисташковом платье. Он решил немедленно отметить это известие, и взгляд его устремился к нескольким заведениям, расположенным вокруг площади. Его взгляд остановился на кафе и ресторане «Под Тауенцином», которому также покровительствовал прусский генерал-майор.
