Бурса
[89] на Иссаковича
[90] была первой в списке, который он сам скрупулезно составил, начиная с заведений, находящихся ближе всего к зданию на Лонцкого. Он не спеша шел по улице Потоцкого
[91] и уже неизвестно который раз поздравлял себя за то, что не согласился на перевод в Люблин, который ему предлагали вместе с повышением в должности. Тогда бы он не видел этих замечательных зданий — как хотя бы вот сейчас — дворца Бесядецкого, стилизованного под средневековую крепость — не прогуливался бы по обширным и ухоженным паркам, не мог бы посещать своих любимых пивных, во главе со знаменитым рестораном пани Теличковой
[92], которая к завтраку предлагала хрустящие булки с луком, вареный окорок с хреном, а страдающему от похмелья — чашку борща
[93] ради "успокоения желудочных соков".
Аспирант Грабский с печалью отбросил приятные мысли и углубился в поросшую деревьями улочку, где стояло могучее здание бурсы, называемой Домом Техников.
Дежурный надзиратель
[94] сидел в комнатке, где размещалась узенькая лежанка, таз и спиртовка. Уже через минуту было известно, что это типичный, старый львовянин. В отличие от хозяев общежития, которые давали здесь убежище юношам без учета вероисповедания или происхождения, надзиратель столь терпимым не был. Он тут же раскритиковал "русинов запечных, которым государство дает здесь место для жилья, а те ничерта не делают, а только заговоры против Польши устраивают". Такое мнение не прибавило ему расположения Грабского, которого должны были бы демонстрировать на всех совещаниях воеводских комендантов в качестве образчика полнейшей и абсолютной аполитичности, которую предписания требовали от полицейских.
Уже через пару минут аспирант знал, что надзиратель слишком враждебно настроен против украинцев, так что на вопрос о каких-нибудь моральных извращениях наверняка ответит, что все обитатели бурсы данной национальности — это половые уроды и по нескольку раз на дню совершают грех нечистоты. Полицейский решил этой враждебностью воспользоваться.
— Эй, пан гражданин! — грозно заявил он. — А вам известно, что в данный момент вы совершаете нарушение?
— Это как же, — надзиратель даже съежился.
— Знаете ли вы, что перед представителем закона, да, именно так! перед государственным служащим вы проявляете национальную нетерпимость?
— Да я… вовсе нет… Я их, этих русинов, даже и люблю… Многие из них очень даже хорошие ребята!
— Ну, а вам известно, что я сам русин?
Грабский скорчил страшную мину и надел очки на нос.
— Так я… я совсем даже… я ничего… — швейцар чувствовал себя явно не в своей тарелке.
— Ладно уже, ладно, пан… пан…
— А Жребик моя фамилия, Юзефом окрестили…
— Ну, пан Жребик, — погрозил аспирант пальцем, — чтобы это был последний раз! И не говорите ничего, одну только чистую правду!
— Яволь, герр комиссар!
Старик наверняка служил при Франце-Иосифе, потому что даже в дежурке прищелкнул каблуками.
— А вот теперь скажите-ка мне, потому что вы, пан Жребик, знаете это лучше всех. — Грабский склонился к надзирателю. — Как себя ведут все эти русины — студенты и ученики. И не одни только русины… Поляки, евреи, кто там еще у вас есть… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Девочки и тому подобные делишки…
— Я никого не впускаю, пан комиссар, — Жребик скорчил оскорбленную мину. — Чужих — никого! Сам я старый фельдфебель и слушаюсь начальства!
— Вот это очень хорошо, вот это похвально. — Грабский протянул надзирателю руку. — Позвольте пожать руку столь замечательному государственному служащему. Сам я, в какой-то степени, тоже являюсь вашим начальством. Но понимающим и не жестоким.
Жребик даже покраснел от удовольствия, когда подавал руку Грабскому, а тот уже готовился задавать самые сложные вопросы.
— Ну ладно. А вот скажите мне одну такую вещь. Ведь здесь сплошные молодые мужчины и нуждаются в женской компании, вот знаете, в их возрасте я сам и дня не мог выдержать, чтобы… Ну, вы понимаете…
— Пан комиссар, был у нас один такой в армии, кузнецом на жизнь зарабатывал в Саноке, так он, когда утром вставал, на своем бандите ведерко с водой таскать мог, так тот у него стоял!
— Вот видите, — Грабский рассмеялся. — Все мы такие… С женщинами оно трудно, а без них еще хуже…
— Я всегда своей Мане говорю…
— Вот видите… А тут одни парни… На дзюню никто из них не запрыгнет, поскольку у него и денег, может, нет, ведь они же дорогие, правда, пан Жребик?
— Ни зыхир
[95]. Одна дзюня стоит стольки, что у некоторых и за месяц столько не бывает…
— Так что тогда? Случается, может, что они… Ну, вы понимаете, что я имею в виду… Должны ж облегчиться…
— А случается, случается, — вздохнул старый надзиратель. — Бывает, такие очереди в сортир, что аж страшно, когда один или другой такой кабинку займут… Ну, и чего он там делает, если не лысого гладят
[96]…
Какое-то время аспирант размышлял над тем, а не сослаться ли на годы военной службы собеседника, задавая самый главный вопрос. Но потом посчитал, что введение типа: "Пан Жребик, вы жизнь знаете, так я вас напрямую спрошу…" может оскорбить старика, если бы сам он подумал, что его подозревают в педерастических наклонностях.
— А случалось такое, чтобы они друг друга удовлетворяли? — Самый главный вопрос Грабский задал без какой-либо артподготовки. — Оно редко случается, но ведь случается…
К удивлению Грабского, Жребик не отшатнулся в возмущении, даже не смутился особенно. Единственное, несколько снизил голос:
