— Чему обязан вашему визиту в моих палестинах? — Звон чашки, которую поставили на блюдце, вырвал Попельского из задумчивого состояния. — На совещании у Зубика выявилось что-то новое?
— Есть такой старинный университетский обычай, — Мок взял щипчиками кусочек сахара и бросил в кофе, — родившийся еще в те времена, когда высшее образование не было столь массовым, как сейчас. Студент, записавшийся в новое учебное заведение, наносил визит в дом своих профессоров. Потому-то я и пришел к вам.
— О-о, вы очень добры ко мне. — Попельский пододвинул к гостю плоскую вазу с пирогами. — Но это сравнение шито белыми нитками. Не буду с вами заигрывать, не стану и льстить, что это вы профессор, а я — всего лишь студент. Нет, это было бы неправдой. Мы друг другу равны. Гляньте сами. В газетах так и пишут: "Общество Попельский, Мок и Заремба".
— Звучит красиво. — Мок в предвкушении положил в рот кусочек маковника. — Попельский, Мок и Заремба…
— Я тут даже размышлял над тем, что это может быть за метр.
Комиссар ритмично постучал ногтем по столешнице.
— Ямбический диметр
[112] с каталексой
[113], а последний ямб — это анапест
[114], - сказал Мок, проглотив кусочек пирога.
— Вы интересуетесь метрикой? — На лице Попельского отразилось изумление, смешанное с радостью. — Я и сам когда-то очень этим интересовался, в частности, акцентирующими несоответствиями в началах диалоговых стихов у Плавта
[115]. Мне кажется, кто-то из ученых из Бреслау писал на эту тему.
— Возможно, не знаю. — Мок ненадолго задумался. — Будучи студентом, я разобрал с точки зрения метрики всю "Касину" и "Авлуларию"
[116] Плавта. — Он вынул золотой портсигар и предложил своему собеседнику.
— Вместе с партиями хора? На самом деле? — Попельский несколько секунд глядел на германскую сигарету "Юно"
[117], после чего с радостью перевел взгляд на Мока. — И как раз наиболее увлекателен сам разбор! Это словно описывать новые растения и насекомых!
Какое-то время оба молчали, улыбаясь друг другу, а их мысли кружили вокруг давних гимназических и студенческих годов, когда оба они острозаточенными карандашами кроили строки древних поэтов, извлекая из них чистые и хрустальные, словно тригонометрические уравнения, элементы.
— Этот вот диметр с нашими фамилиями, — прервал молчание Мок, — звучит красиво, но он неправдивый. Ведь мы всего лишь члены гораздо большей группы под командованием начальника Зубика. И вместе нас шесть: вы, Заремба, Грабский, Цыган, Кацнельсон и я. Я правильно запомнил фамилии? Этого многовато. Подобная крупная команда несколько инертна, она действует неэффективно… — Он затянулся табачным дымом и внимательно поглядел на собеседника. — Я вам кое-что скажу. Но это между нами… На сегодняшнем совещании мне кое-что пришло в голову… Мы двое, понимаете, только мы двое, должны в этой вот группе создать бригаду из двух человек для специальных поручений. Бригаду привилегированную, с исключительными правомочиями. Только вы и я. Без необходимости подачи отчетов и постоянных совещаний. Ведь это же только потеря времени! Если кто-либо из остальных узнает что-нибудь существенное, он нам обязательно сообщит. Что вы об этом думаете?
Но прежде чем изумленный Попельский успел подумать и выразить собственное мнение, немец начал в хронологическом порядке сообщать об утреннем совещании у Зубика, пока не дошел до ссоры с ним относительно "фашистских методов". Попельский слушал очень внимательно вплоть до момента, когда в рассказе Мока появились многочисленные примеры применения методики нажима, которую сам рассказчик называл "тисками". Он слушал, как вроцлавский полицейский зажал в таких вот тисках одну проститутку-морфинистку, и он чувствовал, как в горле вздымается горечь. Он вспомнил самого себя, шантажирующего в Оссолинеуме невинную девушку. В одно мгновение он вспомнил и увидел все: страх, заплаканные, перепуганные глаза; заплеванную, разорванную визитку рядом с ящичком для библиотечных заявок. Словно разорванная школьная форма на месте насилия.
— Хватит, герр Мок! — резко перебил он гостя. — Неужели вы, столь подробно описывая мне эти сверх-эффективные тиски и критикуя моих сотрудников, втихую предлагаете мне применение преступных методов?! Но прежде всего — бесчестных! К тому же еще, втайне от моего начальника! Разве такими должны быть эти наши особые полномочия?
— Не думал я, что вы такой службист. — Мок положил на столе сплетенные ладони, при этом его запонки тихо звякнули. — Неужели в Польше полицейские — это благородные рыцари, которые всегда сражаются с открытым забралом?
— У вас дети есть?
— К сожалению, нет, — Мок нервно заерзал на стуле, словно был слишком зол на себя за излишнюю откровенность, заметную в выражении "к сожалению". — Я не понял вашего вопроса.
— А у меня — есть. — Попельский положил обе ладони на высоком лбу, и теперь из-за них раздраженно глядел на Мока. — Дочка семнадцати лет. Любимая Рита, которую я воспитал сам. Без матери. И воспитал крайне плохо. А теперь я вынужден защищать ее от Минотавра и многих других мужчин, которые желали бы сделать с ней то же самое, что и он! Ну, ладно, кроме убийства и вырывания плоти… У меня имеется выбор: либо заключить с вами компанию "Попельски и Мок", после чего выслеживать чудище per fas et nefas, либо не обращать внимания на следствие, вести его спустя рукава, и всю свою энергию посвятить охране дочери!
