Удар головы Каспшака о первую деревянную ступеньку был громким, как им показалось, похожим на разрыв небольшой гранаты. И тут-то раскрылась дверь на первом этаже. Попельский понял, что вот сейчас случится самое худшее — их демаскируют. В одно мгновение в мыслях появилась картинка: вот он стоит в кабинете коменданта Гождзевского и принимает из его рук отставку с пожизненным запретом исполнять каких-либо обязанностей в государственных структурах. Вместе с Моком он застыл, ожидая развития событий.
Тем временем, в двери стояли два пошатывающихся типа в расстегнутых пальто. У одного фуражка съехала на затылок, очки в проволочной оправе другого — на самый кончик носа. Оба были пьяны в стельку.
— Э-э, Юуузек, дай-ка тебя пацылую, — взвизгнул один из них. — Ты мой бычара, — отозвался другой. — Осталось нас только двое на белом свете, ты и я!
Мужчины пали друг другу в объятия, и их пьяные поцелуи были словно удары ладони по щекам. Попельский подмигнул Моку. Оба схватили Каспшака под мышки и потащили по лестнице, быстро исчезая из пятна света, доходившего из открытой двери. Каспшак что-то пробормотал. Этот отзвук и движение на лестнице не ушли внимания двух пьяниц.
— А шо оно тут происходит? — Один из них надвинул очки на нос и, все еще пошатываясь, пытался что-то высмотреть, вглядываясь в темные силуэты на ступениях.
— А муй кулега фест дал ду вивату, — сообщил Попельский на балаке, — и несли его на хавиры
[130]!
Ботинки Каспшака забарабанили по ступенькам. Полы его пальто вытирали пыль и сметали окурки. Сейчас они очутились на промежуточной лестничной площадке. По доскам покатилась оборванная пуговица. Выступающий гвоздь зацепил карман брюк полониста; он крепко вгрызся в материю и сделал невозможным дальнейшее продвижение. Полицейские дернули. Не помогло. Пьяные все еще глядели вверх, только полумрак и водка мутили им зрение. Попельский снова дернул. Он услышал треск рвущейся ткани, но тело на повороте лестницы даже не шевельнулось.
— Двери закрывай! — завопил кто-то изнутри квартиры. — А то холодно, и мухи налетают!
— Та закрываю уже. — Очкарик до сих пор всматривался. — Али треба ту еднему ошьвециць, цо кируса келеге тащы
[131]!
— Это кому подсветить? — В пивной раздался стук передвигаемых стульев и шарканье ног по покрывавшим пол опилкам. — А покажи, кто там кого тарабанит. Может, то Тадек? Тот марку точно не держит.
Попельский и Мок рванули И снова напрасно. "Уважаемый гимназический профессор, замученный известным полицейским" — подобного рода газетные заголовки Попельский уже видел в собственном воображении. А внизу голоса людей, раздраженных холодом, идущим из раскрытых дверей пивной, становились все громче. "Пожизненный запрет на занятие должностей в государственных учреждениях". Попельский почувствовал ни с чем не сравнимый зуд в челюстях — признак приближающегося бешенства. Он вытянул руку к животу Каспшака и нащупал ремень, затем уперся пяткой в ступеньку и потянул. Только после того увидел он гвоздь, что зацепился о брюки преподавателя, но освобождать не стал, только с бешенством глянул на Мока. Они совместно рванули. Гвоздь уже серьезно разорвал ткань брюк, пробил кальсоны и кожу. Стон боли пробился через кляп. Тело переместилось вверх, при чем остри гвоздя разрывало материал и пропахивало эпидермис. Голова Каспшака застучала по полу площадки второго этажа.
Внизу хлопнула дверь. Сделалось темно. Мок с Попельским тяжело дышали, а Каспшак застыл. Через мгновение польский полицейский пнул ногой в одну из дверей. Те открылись, и в полосе красного света встал Юлиуш Шанявский. На нем был буйный парик, обтягивающие трусики и накрахмаленная балетная пачка. Изнутри помещения доходил запах турецких благовоний и тот же красный свет.
Граммофон наяривал чардаш из "Лебединого озера".
— Пан комиссар не предупредил меня о визите, — танцор пошевелил рукой, и дым его папиросы заклубился в адском отсвете, — равно как и о компании… — Он безразлично глянул на Мока и на человека с мешком на голове, что валялся под дверью. — Но, как всегда рад видеть. Ваше гнездышко свободно.
Львов, пятница 29 января, шесть часов вечера
В ванной Шанявского, которую хозяин помпезно называл "купальным помещением" или "гнездышком Попельского", горел свет. В ванне лежал Каспшак, только в белье. Одежда его была свернута в клубок и брошена в угол. Мок сидел на стуле, а Попельский на закрытом унитазе. Сидели они, сбросив пиджаки, курили и вглядывались в Каспшака тяжелым, неподвижным взглядом. Рукава их сорочек были подкатаны, а галстуки послаблены. Им было душно, они с трудом дышали, тем более, что пару минут назад они с трудом избежали того, что их демаскируют. Так что на мужчину в ванне они глядели мрачно. В их глазах была злость. Изображать ее не было никакой необходимости.
— Ты сказал, Каспшак, — Попельский говорил медленно, акцентируя каждое слово, — что никогда не видел меня в театре. Это правда, там я бывал редко. А знаешь, почему? Потому что актеры на сцене слишком громко кричат и слишком сильно топают. У меня с воображением не сильно, и как-то не могу поверить, будто бы нахожусь во дворце Капулетти, когда какая-нибудь доска на сцене столь ужасно скрипит…
Казалось, что Каспшак не слышит слов Попельского. Он шипел и стонал от боли, слюнявил палец и пытался достать им раны на бедре. Кровь стекала на дно ванны тонким ручейком, обрывки кальсон висели по обеим сторонам ноги, открывая худую, покрытую волосами икру. Не слишком чистый носок спустился на щиколотку, под коленом болталась резиновая подвязка. Мужчина дрожал, как будто бы находился в эскимосском иглу, а не в натопленной ванной комнате.
— Напишешь письмо, которое я тебе продиктую. — Попельский поднял крышку унитаза, бросил окурок в воду и потянул за ручку бачка. — Я сохраню его себе на память. А как только узнаю, что разговариваешь с моей дочкой за пределами класса, как только узнаю, что до сих пор желаешь ангажировать ее в какие-нибудь спектакли, как только узнаю, что нахваливаешь ее актерские талант, тогда отправлюсь с этим письмом к директорше Мадлеровой. А если это не поможет, тогда покажу его в магистрате, а газетка "Справедливость" напечатает его в ближайшую субботу под титулом "Запоздалые любовные ухаживания школьного учителя". Но первое, что ты должен сделать, это освободить мою дочь из этого спектакля про Медею. А теперь скажи, что понял все, что я сказал!
Каспшак не отреагировал. Попельский подмигнул Моку, а тот тяжело поднялся со стула и склонился над ванной.
— Да, да, знаю! — взвизгнул Каспшак, глядя на Мока. — Я все понял!
Попельский тоже поднялся и пододвинул стул коллеги к ванне. Из внутреннего кармана пиджака Каспшака он вытащил визитку преподавателя и авторучку. Затем подал пиджак.
