— Тогда покатили в Катовице. — Комиссар глянул на танцевальную площадку, втянул носом запах духов, закрыл глаза и слегка покачал головой. — Но, наверное, не одни, а? Сегодня мы и так надоели один другому…
Суббота, 30 января 1937 года, поезд сообщения "Львов — Катовице", восемь часов утра
Попельский, Мок и две проститутки-еврейки, имен которых мужчины не помнили, сидели в салоне-купе и завтракали. Девицы, осовелые и пьяненькие, решили отдохнуть; разговор между ними что ни слово рвался. Мужчины молчали. Они устали и не выспались. Их организмы, выпущенные в обращение более пятидесяти лет назад, не были способны к восстановлению столь быстро, как лет десять или двадцать назад. Зато похмелье их никак не мучило — водка Бачевского была наивысшего качества, а закуски жирными и обильными — равно как и угрызения совести по причине разврата. Причиной их паршивого самочувствия не была и внешность обеих девиц, которые еще вчера казались манящими и привлекательными, а сейчас резкий утренний свет безжалостно обнажал пористую кожу на их лицах, склеивающую ресницы тушь, жирные волосы, излишние обилие форм и недостаток зубов. Нет, вовсе не это было причиной гадкого настроения обоих мужчин. Они были обеспокоены совершенно по другой причине — пару часов назад, на краковском вокзале, в их салон-купе нанес визит инспектор Мариан Зубик, который, совершенно случайно, тем же поездом вез своих сыновей на зимние каникулы в Закопане.
Подобного рода визит был самым последним, что ожидали наши герои после бурных событий вечера и ночи. Вчера, после ухода из "Palais de Dance", они тут же отправились на Центральный Вокзал и купили билеты до Катовиц. Салон-купе, к сожалению, был уже занят. Одноместные спальные купе — тоже. Так что пришлось довольствоваться купе, в котором две койки размещались одна над другой. Как на злость, вечер и ночь Мясопуста вымели из округ вокзала всех проституток, так что в Катовице они выехали сами, обманутые в самых лучших своих ожиданиях. Но в Перемышле салон-куре освободил ехавший в нем промышленник, пан председатель правления Бронислав Бромберг, возвращавшийся с зимней ярмарки в румынских Черновцах. Мок с Попельским тут же перебрались в освобожденное им шикарное купе, причем, в компании двух молодых дам, о которых на вокзале в Перемышле постарался предприимчивый и щедро вознагражденный кондуктор. А потом уже только рекой лилось спиртное, купе трещало по швам, повсюду разлетались предметы гардероба, дамочки обливали шампанским свои обнаженные тела, визжали и стонали, а Мок с Попельским поднимались на высоты витальных сил; под утро они обменялись партнершами, выпив при этом на брудершафт.
И вот тут-то пришло мгновение, которое и ввергло их в настроение, о котором шла речь выше. Услужливый кондуктор пришел к ним в шесть утра и доложил, что только что разговаривал с инспектором Марианом Зубиком, выразившем желание посетить их салон-купе. Пан инспектор, как докладывал железнодорожник, вышел в Кракове и неожиданно увидал Попельского, который стоял у окна, наслаждаясь утренней папиросой. Визит предстоял краткий, уверял кондуктор, поезд вот-вот отправляется.
Мок с Попельским молниеносно прибрались. На девиц им было наплевать, поскольку те дрыхли в соседнем помещении. Зубик вошел, церемонно поздоровался с коллегами, расспросил о цели поездки, похвалил их трудолюбие, а потом утратил речь, уставившись на потолок. Попельский медленно сопроводил взгляд начальства.
С люстры свисал женский чулок и парочка использованных презервативов.
Рыбник, суббота 30 января 1937 года, полдень
Заместитель директора психиатрической больницы, доктор Людвика Ткоч, терпеть не могла, когда мужчины начинали восхищаться ею. Потому в общении с ними была она решительной, неразговорчивой, довольно резкой, и она прерывала их ухаживания незамедлительно — эффективно и неотвратимо. Подобного рода поведение она прописала сама себе еще на медицинском факультете Ягеллонского Университета
[134]. Как-то раз один из ее коллег грубо пошутил при других студентах, что профессор Владислав Хейнрих
[135] наградил ее семинарскую работу публикацией в "Психологическом Обозрении" не по причине легкости пера студентки Ткоч, но по причине ее легкого поведения. Не говоря уже о том, что это был обычный, подлый и ничем не обоснованный поклёп, будущая пани доктор поняла тогда одно, что ссылка на пол в научной дискуссии является отчаянным и бессильным ходом, к которому прибегают исключительно завистниками и ничтожествами. Тому студенту тогда она крепко приложила коленом в гениталии, и пока тот вился от боли, провозгласила в присутствии всех остальных свой манифест, осуждающий ограниченность половых различий. В соответствии с тем же манифестом, поступала она вплоть до нынешнего дня. Она не вышла замуж, чтобы не быть ничьей рабыней, она не пользовалась тушью или помадой, чтобы никакой самец не исходил слюной, увидав ее, одевалась она по-мужски, чтобы никто не относился к ней как к женщине, каким-либо образом проявляя привилегии.
В течение десяти лет после окончания университета она сделала блестящую карьеру. С огромным успехом проучилась она три года на дополнительных курсах в Сорбонне, с прекрасным результатом защитила диссертацию, а после того, как заняла — при очень незначительной протекции — пост заместителя директора психиатрической лечебницы, писала докторскую диссертацию. Ей так и не попался мужчина ее жизни, который был бы одновременно решительным по отношению к другим, но терпеливый и поддающийся в отношении ее самой, обладающий блестящим умом, но умеющий, когда это необходимо, быть всего лишь фоном для ее умозаключений. Совсем даже наоборот, к себе она притягивала типов слабых и затерянных, ищущих у нее поддержки и чуть ли не материнской заботы. Таких мужчин она терпеть не могла. Когда до нее дошло, что уже не найдет своей платоновской второй половинки
[136], ей стало совершенно плевать на отношениях с противоположным полом. На сплетни и злопыхательства, среди которых хватало и подозрений о том, что пани доктор предпочитает сапфические
[137] страсти, она презрительно фыркала и комментировала силезским проклятием: "А нех вос дундер швишне!"
[138], которое сама она неоднократно слышала от своего отца, штейгера из рыбницкой шахты "Эмма". Она сделалась еще более решительной уверенной в себе, окончательно сменила юбки на брюки, а из ванной выбросила любую косметику, за исключением мыла и зубного порошка.
