— Тогда почему вы ничего мне не сказали про ваши сомнения во время разговора в Винниках? — рявкнул разъяренно Попельский.
— Кое-кто из пулиции дал мне больше, чем вы, — медленно проговорил Кичалес. — Кое-кто дал мне два года. Два года спокойствия. Вы — только год. А то кое-кто наверняка с пулиции не уйдет. Если я человек чести…
— Молчи, Кичалес! Ты обычный воришка и ждешь, чтобы кто-то дал тебе больше… Так ты держишь слово? Думаешь, что обо всем можно торговаться? Интересно, а свою любовницу тоже когда-нибудь выставишь на продажу?
Попельский вскочил с кровати на ноги. И вдруг почувствовал, будто его голову сжали в тисках. Нажим был такой сильный, что перед глазами замелькали какие-то оранжевые пятна. Сел на кровати. Открыл рот и выдавил из себя: «Молчи, пархатый!», а потом упал на подушки и закрыл глаза.
Кичалес нервно огляделся по комнате. Заметил на тумбочке отрезвляющую соль. Открыл бутылочку, брезгливо покачал головой и подсунул ее Попельскому под нос. Тот резко дернулся и открыл глаза. Кичалес вытащил сбрызнутый духами носовой платок, вытер им пот с комиссаровой головы и озабоченно посмотрел на него. Потом сел на кровати и крепко схватил руку больного.
— Вы меня когда-то назвали губернатором, пан кумисар, — четко проговорил Кичалес. — И теперь губернатор вам кланяется. Это знак. Говорите, чего вам надо! Три ваши желания — это для меня приказ. Можете меня считать пархатым, вынужденным идиотом, последним мерзавцем. Я пойму. Но запомните. Три желания исполню. Как золотая рыбка из сказки. Вы знаете, где меня найти. В Винниках. Будьте здоровы и до свидания!
Вопреки нежеланию Попельский, Кичалес пожал ему руку и вышел из комнаты. Очень благородно попрощался с дамами и даже подбросил вверх Ежика, который больше его не боялся.
Через минуту король преступников вернулся, вошел в спальню и улыбнулся под тонкими усиками героя-любовника.
— А та малышка, что вы видели в Винниках, также может быть ваша. Если только захотите. Дополнительно. Кроме трех желаний.
XIII
В восемь утра Попельский стоял у себя дома на балконе и смотрел на Иезуитский сад. Со времени неудачной облавы на Малецкого его преследовали навязчивые идеи, фрустрация и бессонница. Казалось, он не замечает буйство весны, которая превращала Львов в огромный цветущий сад. В Иезуитском саду белели каштаны, аллейками прохаживались влюбленные студенческие пары. В послеобеденную пору люди толпились возле кафе, построенного в стиле сецессии, где подавали кофе-глясе, мороженое и холодный хлебный квас. В Стрыйском парке дети купались в пруду, доводя чуть ли не до безумия старого садовника, который напрасно гонялся за ними, чтобы запретить такие развлечения. На территории Восточной выставки спортсмены из общества «Сокол» устраивали соревнования по бегу на выносливость. В Высоком Замке гимназисты прогуливали уроки, курили сигареты и тайком встречались в кустах с проститутками, что приходили сюда с расположенного поблизости Старого Рынка. Никто больше не вспоминал об убийстве Гени Питки. Люди дискутировали о Гитлере и политике. Выпускники гимназий готовились к поездке в лагерь военной подготовки на Гуцульщине. После похорон Гени, когда с несчастным мальчиком прощались сотни львовян, город постепенно забывал о преступлении. Мало кто заметил сегодня короткую статью в «Слове польском», где речь шла о дальнейшей судьбе Анатоля Малецкого, которого подозревали в убийстве.
Эдвард Попельский принадлежал к числу тех немногих, кто обратил на это внимание. Преследуемый бессонницей, он на два часа раньше вышел в гостиную. На полу в прихожей заметил «Слово польское», которое почтальон, как и каждое утро, вбросил в квартиру сквозь щель для писем. Попельский сел в кресло возле часов, открыл газету и протянул руку за графином с водкой, которую считал лучшим лекарством от бессонницы. Налил себе полстакана и начал перелистывать страницы. И тогда наткнулся на ту заметку.
Он резко встал и быстрыми шагами направился на балкон, чтобы выйти на воздух. Комиссар знал, что теперь не уснет, даже если выцедит целое ведро водки.
Глянул сквозь темные стекла. Было солнечное утро. Только бы не думать о Гене! Он пытался анализировать дела, которые расследовал сейчас, вернувшись на работу после выздоровления. Удалось только частично. Комиссар думал не про замученного мальчика и текущие дела, а про состояние своей шляпы и не зажившую до сих пор рану. Под шляпой была повязка — кусок марли, приклеенной пластырем к голове. Это доставляло Попельскому страшное неудобство. Под влиянием палящего солнца голова все время потела, повязка становилась мокрой и рана, что почти заживала, ужасно чесалась. Уже на следующий день комиссар решил прекратить эти мучения. Он снял шляпу, сорвал повязку и ходил по городу с обнаженной головой, шокируя всех вокруг. Во-первых, Попельский нарушил обычай, по которому мужчине не подобало выйти из дома без шляпы, а во-вторых, комиссар слишком откровенно демонстрировал всем свой посиневший, налитый кровью шрам, ничуть не заботясь о колкими шутками и брезгливостью окружения. Он чувствовал себя удобно, а рана имела для него символическое, пропагандистское, как утверждал сам Попельский, значение. Она будто говорила всем: «Я рана, нанесенная комиссару, когда тот схватил Анатоля Малецкого!» Произносила expressis verbis
[30]: «Это же Попельский, именно он выследил убийцу Гени Питки! Я видимое свидетельство этого, безусловное, болезненное доказательство факта, что какая-то сволочь лишила комиссара его славы!» Попельский использовал ужасный шрам также для проверки во время воображаемых допросов своих коллег и начальства. Наклонялся так, чтобы рана оказывалась у них перед глазами, и внимательно наблюдал за реакцией. Мысленно говорил: «Ну, кто из вас, сукины сыны, сделал со мной такое руками этого поганца? Кто лишил меня добычи? Кто из вас пообещал Кичалесу два года спокойствия?» Во взгляде ни одного из них комиссар не замечал ни неуверенности, ни раскаяния, ни желания в чем-то признаться.
Попытка поразить окружение лысой раненой головой оказалась напрасной, как и настойчивые расспросы Валерия Питки. Со старым столяром произошло то же самое, что и с ним самим, а в памяти с момента, когда кто-то в маске ударил его по голове и пробуждением в машине скорой помощи, зияла черная дыра.
Поэтому не удивительно, что Попельский яростно метался по рабочему кабинету, проклиная всех львовских полицейских, прежде всего — Мариана Зубика. Именно его он подозревал в использовании идеи сотрудничества с бандитской средой. Кому, кроме него, было известно, что поиски убийцы велись с помощью губернатора преступного мира? Кто, кроме Зубика, знал, что именно за этого условия Попельский не уйдет в отставку? Кто тайно договаривался об этом со своим подчиненным во дворе «Шкотской»? То, что комиссар не назвал тогда имени Кичалеса как своего сообщника, ни о чем не свидетельствовало. В львовском преступной среде в течение многих лет властвовали братья Желязные и Кичалес, но последний становился все влиятельнее, особенно в сфере проституции и контрабанды. Естественно, что выбор пал на иудея.
