— Ежик, можно, я заберу тебя к другим деткам? — Женщина покраснела и протянула руки к мальчику.
— Скажи, что нельзя, — сказал Попельский внуку, но тот не послушался деда и охотно пошел на руки к красивой пани.
— Вот видите, пан комиссар, — Марковская с Ежиком на руках направилась к стайке детей, — он уже покоряется женщинам…
— И этим он полностью удался в дедушку, — ответил тот низким бархатным голосом, что всегда нравился представительницам слабого пола.
На этот раз жена инженера взглянула на полицейского уже серьезно. Однако взгляд не был пренебрежительным или высокомерным. Он был просто внимательным. И мог, хотя и не обязательно, означать то, что Попельский сразу почувствовал в своих брюках.
Он сел на диване, не сводя глаз с пани Марковской, которая неуверенными шагами двинулась с Ежиком и своими детьми.
В собственном воображении комиссар чувствовал ее горячее алкогольное дыхание, слышал ее крики, гладил ее шелковистую кожу. Он обожал худеньких женщин с узкими бедрами и большой грудью. Обожал старательный макияж, туфли на высоком каблуке и чулки со швом на икре. Обожал духи с оттенком ванили, накрашенные красным лаком ногти и щекотание павлиньих перьев. А жена инженера как раз сочетала в себе все это.
Комиссар сделал большой глоток пунша, лег на качелях и взглянул на ветви деревьев, которые колыхались над ним. Он медленно успокаивался. Попельский осознал, что обожает также святой покой, а роман с замужней женщиной был бы нарушением этого вожделенного состояния.
Защитной реакцией на похоть, что овладевала им, был простой принцип, о котором много лет назад рассказал его бывший гимназический товарищ, ксендз Юзеф Блихарский, с которым они в «Атласе» за долгие годы знакомства выпили, наверное, цистерну водки. «Ты говоришь, Эдзю, что хочешь каждую женщину, которую видишь? Ну, тогда просто не смотри на них! Я так делаю, и Приап дал мне чистый покой».
Руководствуясь советом своего товарища, Попельский не смотрел на женщин. Зато усиленно курил сигареты, попивал пунш, блаженствовал под солнцем и дискутировал о политике с мужчинами, преимущественно хозяином дома, с которым только что познакомился. Эти занятия, которые успешно защищали его от стрел Амура, или скорее поведения Приапа, прекратила, к сожалению, сама пани Марковская.
Она бежала через сад, держа Ежика под мышкой. Пеленка, что была между ножками малыша, отвисла вниз. Такие же отяжелевшие ползунки и характерный, слышимый издалека, запах неопровержимо свидетельствовали, что внучек Попельского только что отдал солидную дань природе. Комиссар взял Ежика у пани Марковской. Взглянув на юбку, что натянулась на ее стройных бедрах, он осознал, что тоже с радостью отдал бы дань природе, но совсем другую.
Через четверть часа Попельский вышел из ванной, где сменил Ежику грязную пеленку. Остановился в холле и украдкой огляделся вокруг. Никого не было. Все еще держа малыша на руках, комиссар набрал телефонный номер.
— Пожалуйста, Винники 23.
— Прошу, — донесся мягкий голос телефонистки.
— Алло-о-о! — Кичалес протянул последнюю гласную.
— Очень интересный акцент, — отозвался Попельский, — окситоничный
[38].
— Имеете второе желание для золотой рыбки, пан кумисар? — В трубке послышался легкий шум, словно Кичалес выпускал дым.
— Да. Но оно не будет вторым или третьим. Это желание, которое вы считаете премиальным. Вы меня поняли?
— Как же, как же. — Кичалес фыркнул от смеха. — Где и когда?
— В полвосьмого на вокзале, на втором перроне. Я вернусь послезавтра.
— Гит, — сказал Кичалес и положил трубку.
Попельский вышел из Ежиком в сад и направился к выходу, вежливо прощаясь с присутствующими.
— Вы уже уходите, пан комиссар? — спросила пани Марковская. Она больше не занималась детьми, а стояла возле палатки и играла соломинкой, на которой торчала заспиртованная вишня из коктейля.
— Да, — ответил он, избегая ее взгляда. — Ежик в это время обычно спит.
— В пять вечера?
— Да. В пять вечера. До свидания.
Недоверие в чуть измененном голосе жены пана инженера была полностью обоснованным. Попельский ей солгал. Если бы хотел сказать правду, ему пришлось бы сказать: «Иду, потому что магазин Берты Штарк работает только до шести, а мне нужно купить чулки со швом. Именно такие, как у тебя».
XVIII
Мариану Амброжеку, которого называли «Мордатым», с детства прочили карьеру известного акробата или фокусника. Фокусы, которые он проделывал с шариками на нищем дворе на улице Водной, всегда окруженном дымом из труб расположенной поблизости Львовской пивоварни, захватывали пенсионеров и батяров, которых он развлекал на халяву. Однажды маленький Манюсь, которому аплодировали зрители, пришел к выводу, что его умения могут стать источником заработка. Так десятилетний мальчик, у которого во время первых лет войны дифтерия унесла обоих родителей, начал нелегкую жизнь глотателя огня, жонглера ножами и мошенника, который обманывал людей в игре в «три карты». Последнее было невозможным без соответствующей защиты. Его патроном стал Эдвард Гавалюк, известный как Эдзё, который в начале двадцатых был единственным и неформальным королем Клепарова. Эдзё признал, что с такими ловкими пальцами у паренька есть шанс сделать отличную карьеру карманника, и отдал Амброжека в обучение в воровской академии.
Лучшего выбора он не мог сделать. Ученик, которому из-за круглого лица во время «студий» дали прозвище «Мордатый», оказался на удивление смышленым и вскоре после того, как его приняли в цех, стал добросовестным и уважаемым тружеником корпорации карманных воришек, действовавшей на Главном вокзале. К делам Манюся принадлежали самые сложные, самые дерзкие кражи часов и кошельков. Их осуществляли в базарные дни, а также во время ярмарок. Удобнее всего украсть добычу удавалось тогда, когда отъезжал от перрона какой-то переполненный поезд, например, до Перемышля или Тернополя.
Дела шли хорошо. В течение нескольких хороших лет Мордатый неплохо зарабатывал, благодаря чему он и его младшие братья и сестры могли жить в достатке. Про своего бывшего опекуна Эдзё, который тем временем попрощался с волей, Амброжек тоже не забывал, посылая ему в «Бригидки» передачи с сигаретами, колбасой и луком.
