— Да хорошо, — равнодушно согласился извозчик. — Мне заплачено. Пятерка досталась от того батяра.
Попельский сел в экипаж и закрыл глаза. Не хотел видеть ни автомобилей, что медленно двигались впереди, ни подвод на улицах, залитых утренним солнечным лучом. Не желал видеть того, что тормозило движение и оттягивало его прибытие домой и до Ритиного жилья. Не хотел видеть ни костела святой Эльжбеты, ни украинской гимназии, ни великолепного здания политехники — стремился лишь узреть своего внука, живого, здорового и невредимого.
Все еще с закрытыми глазами, вытащил портсигара и закурил сигарету, наверное, уже десятую, с тех пор как в Мостках получил ужасную телеграмму о покалеченном ребенке. Глубоко затянулся. Боль раскалывала ему голову, а на языке чувствовался горький привкус никотина.
— Крашевского, уважаемый пан, — окликнул извозчик.
Попельский открыл глаза, нацепил пенсне с фиолетовыми стеклами и выпрыгнул на тротуар. Под дверью дома дворник, пан Влодзимеж Гофрик, сметал в кучку мятые бумажки, огрызки и окурки.
— Добрый день, пан кумисар, — поздоровался Гофрик.
— Вы случайно не знаете, у меня дома кто-то есть?
— Вот тебе и раз! Ведь дома никого нет. Пани Леокадия с Ганной куда-то с самого утра направились.
— Езжайте на 3 Мая без меня и ждите под домом Рогатина! — рявкнул Попельский вознице.
Сказав это, он помчался по улице Словацкого, миновал здание университета и остановился перед великолепным домом со статуями рыцарей на фасаде. Вбежал внутрь и на лестнице сразу налетел на тучного администратора дома, пана Леона Гисса.
— К кому вы? — буркнул Гисс, заступив ему дорогу.
— Вы меня не узнаете? — Попельский трудом сдерживался, чтобы не схватить администратора за воротник и не скинуть с лестницы. — Я к дочери, к Рите и внуку… Вы не знаете, они дома или выходили куда-то…
— А я что — сторож вашей дочери? — возмутился Гисс, который, узнав недавно, что Рита собирается переезжать, потерял всю свою покорную вежливость. — А откуда мне об этом знать?
Попельский обошел Гисса, побежал на третий этаж и постучал в дверь Ритиной квартиры. Позже уже не стучал, а колотил кулаками. Тишина, молчание, а потом послышался скрип чьих-то дверей и удивленные возгласы жильцов.
— И что вы здесь творите? — заорал Леон Гисс, тяжело поднимаясь по лестнице. — Тут порядочный, первоклассный дом! Здесь вам не место для безобразия! Нечего в дверь лупить! Какое счастье, что ваша дочка отсюда выезжает! У нас не место для особ с такой репутацией!
Попельский снял пенсне, чтобы лучше видеть администратора в тусклом свете рожков, которые украшали стены коридора. Гисс стоял, расставив ноги, взяв руки в боки и выпячивая в направлении комиссара свое огромное брюхо, обтянутое жилетом с цепочкой часов. На его налитом лице виднелось неподдельное возмущение.
Попельский резко махнул рукой и скинул котелок Гисса на землю. Тот, озадаченный поведением комиссара, наклонился, чтобы поднять свой головной убор. И вдруг Попельский засветил ему прямо в ухо. Администратор пошатнулся и оперся боком о стену. Тогда рука комиссара громко хлопнула себя по голове Гисса, а сила удара отбросила того к противоположной стене. Полицейский склонился над администратором, что сидел на корточках, держась за голову, и начал отмерять ему громкие пощечины, целясь в незащищенные места. Лысина Гисса побагровела, администратор пошатывался в разные стороны, стараясь не потерять равновесия. Попельский оперся ботинком на его плечо и выпрямил ногу. Гисс грохнулся навзничь на широкую пурпурную дорожку, которая выстилала коридор. Комиссар наклонился над ним, а его темное пенсне выпало из кармана пиджака на пол.
— Молчи, пархатый, и никогда не смей ничего говорить про мою дочь.
За этой сценой наблюдала Ритина соседка, панна Винтер, сорокалетняя экзальтированная женщина, пианистка из оперного театра, которая постоянно страдала от мигрени. Попельский когда-то с ней познакомился и сейчас галантно поклонился ей, вытерев пот со лба.
— Караул, спасите! — верещал Гисс, лежа на спине. — Я на тебя жалобу подам, ты, разбойник! И ты уже погряз в криминале! Вот тебе, бандит, вот тебе!
С этими словами он изо всех сил ударил ногой по пенсне Попельского и раздавил фиолетовые стекла вдребезги.
— Вы будете свидетелем, панна Винтер, — орал Гисс, поднимаясь с пола, — что этот хам набросился на меня!
Панна Винтер смотрела на Попельского, широко раскрыв глаза. Комиссар тоже не сводил с нее взгляда. В глазах панны Винтер угадывалось немало противоречивых чувств — испуг, беспокойство и даже любопытство. Но в них не было и тени сочувствия к администратору.
— Рита вышла из Ежиком два часа назад, — сказала пани Винтер. — Я не могла заснуть и видела их обоих в глазок на двери. Сквозь стену слышала, что Ежик не спал ночью и плакал.
— Благодарю. — Попельский выбежал из дома и запрыгнул в экипаж, что ждал его.
Закрыл глаза, чтобы не видеть солнечного света, и тяжело дышал, обливаясь потом. То, что он примчался сюда с Крашевского, взбежал на третий этаж и избил Гисса, исчерпало его физически, зато сняло с души тяжесть. Эти усилия его очистили, вернули умственную остроту, были неожиданным облегчением, которое чувствуешь, хряснув тарелкой об стену или пнув ногой дверь ненавистного начальника.
Но это чувство оказалось временным. Он лежал с закрытыми глазами на сидении, а горло сжимал страх за Ежика. Вопросы бурлили в голове. Куда вышла Рита? Почему Леокадии нет дома? Почему автор письма не написал прямо, что искалеченный ребенок — это Ежик? Чтобы Попельский находился в неуверенности? Чтобы доставить ему психические пытки? А может, этот ребенок — не его внук?
Попельский открыл глаза и взглянул на часы. Было восемь утра. Телеграмму он получил в Мостках в полседьмого. Рита вышла с ребенком в шесть. Куда? Зачем? Почему так рано?
Под тюрьмой «Бригидки» солнце волнами вливалось на Казимировскую и ослепило ему глаза. Комиссар быстро закрыл их и задумался, кем был извозчик? Может, он не находится в сговоре с автором письма? Ведь он не возразил, когда я изменил маршрут! Получил пять злотых, и ему безразлично, куда ехать и когда он доберется до той фабрики ультрамарина. Пять злотых — это много. Поездка с вокзала на Слонечную стоит не больше, чем злотый. Если извозчик — сообщник преступника, то наверняка знает, кого везет, и, конечно, захочет немедленно убежать, как только доберется до места. Но зачем ему бежать? Чтобы избежать допросов, следствия, просто чтобы не попасть в тюрьму! А если он не виноват, то подождет меня. Я его испробую! Прикажу подождать и добавлю злотый за хлопоты! А может, и нет! Зачем тратиться?
Услышал колокол пожарной машины. Открыл глаза. На Слонечной царило оживление. Экипаж, в котором он ехал, загородил дорогу пожарным. Чтобы освободить путь, извозчик свернул в длинную проходную арку напротив фабрики ультрамарина. И тогда Попельский оцепенел. Он переживал дежавю. Над ним передвигались черный от копоти свод. Комиссар уже когда-то видел его — в своем эпилептическом видении, после того как наказал Анатоля Малецкого. Он знал, что сейчас очутится на дворе, где будут стоять бочки. А из одной из них доносятся детские рыдания. В его видении из бочки вынырнула Леокадия, но он знал, что вторая часть эпилептического видение никогда не соответствует действительности. Итак, сейчас будет бочка, а кто в ней? Ведь не Леокадия, как это было в видении, а кто-то другой! Искалеченный ребенок, которого он «очень, очень хорошо знает».
