— Пусть говорит, — буркнул Гарига. — Увидим, кому суд поверит.
Попельский поскреб пальцами свой котелок, словно собирал с него невидимые нитки. При этом взглянул на раскрытую книгу, которая, как он видел ранее, вызвала в Гариги какие-то эмоции. «Как себя вести с умственно неполноценными детьми» — прочитал он название.
— А тебе известно, — комиссар снова улыбнулся, — что у Ирода тоже есть сын? Больной, как и твой. Умственно неполноценный. А может, это ты Ирод? Ну, отвечай! Так? Может, это ты арендовал кирку и переломал ней ножки трехлетнему мальчику? Из ненависти к другим детям, потому что у тебя самого ненормальный сын?
Гарига молчал и не смотрел на полицейского.
— Послушай, я могу стать твоим спасителем, понимаешь? Потому что я единственный человек, который знает, что ты и Ирод — это две разные личности. Потому что я его видел. Но меня ничто не остановит. — Он сплел руки за спиной и обошел вокруг стола. — Ничто меня не остановит, — повторил он, — перед ложью и свидетельством, что этот преступник — ты. И кому тогда поверит суд? Нищему коммивояжеру, разносчику галстуков и носков, или мне — уважаемому и всем известному полицейскому?
— То и хорошо. — Гарига поднял глаза. — Посадите меня, но настоящего преступника не найдете. И что вам с того, как меня запрете в тюрьму?
— Спрашиваешь, что мне с того? — Попельский долго не отвечал сам себе. — Ты знаешь, кто такие Эринии? — Комиссар закурил последнюю сигарету. — Греческие богини мести. А я — их почитатель, поклонник. И принесу тебя им в жертву… Понимаешь, о чем я?
— Нет.
— Запру тебя в «Бригидки» ради мести, что ты не указал мне Ирода. — Глянул на книгу о недоразвитых детей. — Говори! Кто такой Ирод?
— Иудейский царь из святого Евангелия.
Шли минуты. Гарига молчал. Попельский курил, парень подпрыгивал.
— Одевайся, — сказал комиссар. — Пойдем.
— Куда?
— Покажу тебе, что станется с твоим Стасем, если ты сидишь в «Бригидках».
XXI
Францишек Войцеховский работал в цирке более тридцати лет. Начинал как атлет в странствующей труппе венца Карла Зибенвассера, что с успехом объездила все австро-венгерские провинции — от Далмации до Буковины. Поединки с участием Войцеховского были притворными, о чем было известно лишь владельцу и сопернику. Атлеты сцеплялись, когда замолкал оркестр и утомленные танцами гости рассаживались за столиками. Завсегдатаи заведения, таким образом, получали постоянные развлечения: если они не танцевали, то ели и пили, а когда и это им надоедало, то могли наблюдать за атлетами, которые возились в песке, и даже ставить на победителя поединка. Очень быстро борцы поняли, что могут изрядно, хотя и незаконно, подрабатывать к своей скромной плате. Они тайно делали ставки на собственные поединки или заключали тайные соглашения с нелегальными букмекерами, которые платили им солидные проценты за фальсификации результатов того или иного поединка. Наконец эти сделки стали такими неприкрытыми, что слухи о них дошли до владельца. Выслушав разных доносчиков и подсчитав свои убытки, пан Зибенвассер однажды нанял двух громил и всех, кто обманывал его, немедленно вытурил с работы. Однако это была не единственная кара, которая их постигла. Двое атлетов, которые нанесли венцу самые чувствительные потери, оставили его труппу с забинтованными правыми руками. Только что принятый на работу силач оказался садистом и раздавил дверью пальцы двум неблагодарным предшественникам. Одним из них был Францишек Войцеховский.
Получив такой печальный урок, он решил никогда больше не выступать на арене и заняться организацией развлечений. Так он и сделал, а поскольку был незаурядным знатоком цирковой среды и вкусов публики, то вскоре достиг в этом значительных успехов. Во-первых, расширил свой репертуар, когда в начале двадцатых оказалось, что конкуренция в этой отрасли постоянно растет, а хорошие рыночные нравы портят странствующие труппы, атлеты в которых были одуревшие от алкоголя сельские парни или бывшие батраки. Во-вторых, Войцеховский поселился во Львове, где, найдя сообщника, купил большой земельный участок возле Песочной горы и поставил там шатер, обогреваемый зимой, и цирковые фургоны для артистов. Наконец, в-третьих, программы разделил на дневные и ночные. Из-за последних, тайных, предназначенных не для всех, он нарвался на стычку со стражами порядка, которые посетили его одной темной ночью под конец двадцатых годов и в шатре застукали полутора десятка господ, которые наслаждались выступлениями голых барышень. Поскольку эти господа принадлежали к высшим кругам, а полицейские, допросив барышень, не заподозрили Войцеховского в торговле живым товаром, директору удалось избежать обвинения в аморальности. При этом он клялся, что никогда больше не будет устраивать программ, которые сам считал художественными, а люди с примитивными взглядами — порнографическими. С тех пор Войцеховский чрезвычайно уважал одного из этих полицейских, который отнесся к художественной программе с наибольшим пониманием, помог директору уладить недоразумение, а взамен наслаждался обществом нескольких артисток, которые несколько раз сопровождали его в поездках в Краков. Позже их контакты прекратились. Но этой ночью Войцеховский снова встретил знакомого комиссара.
Ночь была очень теплой и предвещала жаркое лето. Войцеховский подсчитал дневную выручку и как раз закрывал ставни от комаров, когда увидел свет автомобильных фар у ворот своего заведения, над которыми виднелась вывеска «Летний цирк и луна-парк „Эль Дорадо“. Ф. Войцеховский и Ст. Шмидт». Вышел на улицу и подошел к ограде. Фары погасли, хлопнули дверцы, и перед воротами появился тот, кого директор так уважал — комиссар Эдвард Попельский.
— Добрый вечер, дорогой директор! — крикнул полицейский. — Можно вас кое о чем попросить?
— Да конечно, дорогой пан комиссар. — Войцеховский сердечно поздоровался с ночным гостем. — К вашим услугам, пан комиссар! Добрый вечер! Добрый вечер!
— Здесь со мной есть кое-кто, директор, — Попельский наклонился к хозяину, — и я хотел бы, чтобы вы им сейчас занялись.
Прошептал ему на ухо свою просьбу, поминутно оглядываясь на авто, в котором угадывались две темные фигуры, едва различимые в свете фонаря над воротами.
Директор несколько раз безропотно кивнул головой, однако не смог скрыть удивления и некоторой брезгливости, которые появились на его физиономии.
Попельский подошел к автомобилю и открыл все дверцы.
— Вылезай, Гарига. Я сниму наручники, когда выйдешь на улицу.
Часть сиденья со стороны пассажира освободил седоватый человек. Он стал вплотную к дверце. Дальше отойти не мог. Запястье его левой руки был приковано наручниками к перегородке окна машины. Сквозь эти самые дверцы силился вылезти парень.
— А ты куда?! — рявкнул на него Попельский. — Выходи с другой стороны!
— Выйди там, Стасю. — Гарига показал рукой на дверь кабины со стороны шофера и холодно взглянул на полицейского. — Пожалуйста, не кричите на моего сына, он и так понимает.
