— Ну, тогда подпишите, — Попельский, не оборачиваясь, ткнул пальцем на окно уборной. — А тогда объясните им это! Скажите, что Лыссый уходит на пенсию, а вы с этим соглашаетесь!
В дверь уборной стучали. Слышны было слабые протесты персонала кофейни и разъяренные выкрики журналистов. Попельскому вдруг стало холодно. Он снова услышал отвратительный голос батяра и свое прозвище.
— Чего ты хочешь от меня? Что я должен сделать, чтобы ты остался? — Зубик снял шляпу и обмахивался ей. Белки его глаз, казалось, все сильнее наливались кровью.
— Мне нужно кое с кем поговорить, — Попельский с отвращением наклонился к заросшему рыжими волосами уху шефа и что-то шепотом сказал ему.
— Я согласен, — медленно произнес Зубик. — Поговорите с ним. Я дам вам письменное согласие, если вы хотите.
— И позволю себе уточнить, пан начальник. Мне пятьдесят три года, а девочки, с которыми я езжу в Краков, — первоклассные. Ну, ладно… А что мы тут до сих пор делаем? Пошли отсюда!
— Куда? — спросил Зубик, потирая пальцами веки.
— Вы что, собираетесь здесь проводить пресс-конференцию? На дворе за нужником?
Они вышли через ворота на улицу Лозинского. Подул легкий ветерок, который поднял в воздух клоки изорванного листа с прошением об отставке. Через мгновение они лежали на куче голубиного помета.
V
Когда Попельский вышел из ресторана «Атлас», часы на ратуше выбили одиннадцать ударов. Комиссар медленно шел к фонтану Дианы. Наступала чудесная майская ночь. Возле фонтана толпилась, перекликаясь и ругаясь, молодежь. Некий юноша взобрался на постамент и схватил римскую богиню за груди. Из скромного костюма и высокомерных морд Попельский сделал вывод, что это выпускники гимназии, которые впервые в своей взрослой жизни напились. Вспомнил собственные выпускные экзамены в классической гимназии в Станиславове — текст Ливия о Горация Коклеса, отрывок из диалога Платона «Ион», вдохновенное лицо ксендза, который был одновременно учителем математики и утверждал, что Бог — это шар, а любое существо — точка на ней, разъяренный взгляд ненавистного учителя биологии, который требовал назвать различия между цитоплазматичными и нецитоплазматичными частями клетки. Вспомнил, как он потом напился и стал настоящим мужчиной, посетив иудейский бордель. Последнее воспоминание трудно было назвать приятным, потому что настоящим мужчиной он стал не сразу, а после двух безуспешных попыток. Однако дама, с которой он был в тот вечер, отнеслась к его беспомощности и неумению с чрезвычайным пониманием и мягко и деликатно помогла ему стать мужчиной, оставляя в памяти незабываемые воспоминания. С тех пор Попельский навсегда сохранил слабость к женщинам иудейской красоты.
Комиссар тряхнул головой, отгоняя станиславовские воспоминания, которые резко контрастировали с его теперешним мрачным настроением. Он все больше боялся превратиться в сатира, неизлечимого тупого сибарита. Это чувство всегда охватывало его, когда он испытывал райское наслаждение, когда просыпался в постели каждый раз другой проститутки, когда не мог вспомнить, что происходило с ним в предыдущий вечер, когда в горле першило от десятков выкуренных папирос. Тогда Попельский видел обеспокоенные глаза кузины Леокадии и особенно — девятнадцатилетней дочери Риты. Каждый ее взгляд пронизывал его жгучим стыдом, мучил совесть бессонными ночами. Под влиянием этого взгляда Попельский из сибарита превращался в аскета, постился, остатки водки выливал в умывальник, а публичные дома обходил десятой дорогой. Сейчас приближался именно такой период. Кривая гедонизма направлялась к минимуму, но еще его не достигла. Не хватало какого-то одного толчка. Хотя бы Ритиного взгляда. Но Попельский не видел дочери вот уже две недели и ничуть не был уверен, что она вообще хочет с ним встречаться. С отвращением подумал о щедром ужине в «Атласе», сдобренный несколькими рюмками водки, о широких бедрах некой панны Влади, с которой они перед тем оказались в гостиничном номере, о своей тяжелой, словно камень, печень, о животе, который до сих пор болел после прыжка во двор за уборной в «Шкотской». Попельский нуждался в каком-то толчке, чтобы начать аскетическую жизнь.
Кто-то легонько коснулся его. Перед ним, взяв руки в боки, стояла и усмехалась молоденькая девушка, видимо, еще подросток. Попельский мгновенно почувствовал, что отвращение к сибаритскому образу жизни подкатывает ему к горлу, словно горькая желчь. Он был готов рыгать, здесь, прямо под ратушей.
— Чмок, сердушко. — Усмешка девушки стала еще шире. — На Армянской под «Четырьмя временами года» стоит авто и быстро уважаемого пана довезет…
Прежде чем Попельский успел что-то ответить, девушка убежала. Он даже не пытался догнать ее со своим отяжелевшим брюхом, которое до сих пор болело после прыжка из окна «Шкотской».
Действительно, на Армянской, под зданием «Четыре времени года» стояла новая «Ланчия». Попельский открыл дверцу и молча сел в салон. Был уверен, что шофер не знает никаких правил savoir’ vivre’
[12], и приветствие останется без ответа. Поэтому предпочел не отзываться.
Миновали Успенскую церковь, Арсенал и здание галицкого наместничества, а затем повернули на Лычаковскую. Попельский оказался в знакомом окружении, среди трех- и четырехэтажных каменных домов. Не раз и не дважды он побывал во дворах этих домов поздней ночи и слышал, как с шипением произносят его кличку выставленные на шухер парни, которые предупреждали бандитов в их притонах и малинах. За Лычаковским кладбищем шофер прибавил газу, и через минуту машина выехала за Львов. Слева стеной возвышался густой лес. Через четверть часа он поредел. Это были Винники. «Ланчия» свернула налево и остановилась перед большим, старым деревянным домом, за которым рос сосняк.
Моше Кичалес сидел на двухместной качели на веранде и курил сигару. Перед ним на столе были остатки икры, селедки и сладости, которые свидетельствовали о том, что изысканная сигара венчала не менее изысканный ужин. К Кичалесу нежно прижималась молодая блондинка, такая красивая, что Попельский сразу забыл о недавнем желании предаться аскетизму. От прохлады майской ночи девушку защищала шкура тигра. Ее спутник явно не замерз, потому что сбросил пиджак, а широко расставленные ноги, сдвинутая набекрень шляпа, расхристанная сорочка и криво повязанный галстук делали его похожим на батяра, что отдыхает после ночной попойки. Широкий, блестящий шрам, пересекающий щеку, мог остаться после удара ножом во время пьяной драки. Но эта схожесть была обманчивой. Король львовских бандитов почти никогда не пил, а шрам остался на память о стычке в российской тюрьме.
Кичалес поцеловал девушку в щеку и прошептал ей на ухо несколько слов. Она поднялась, сказала Попельскому «спокойной ночи» и вошла в дом. Комиссар не ответил и даже на нее не взглянул. Лишь краем глаза заметил ее стройную фигуру в неосвещенном окне. Он прекрасно знал, что она подслушивает их разговор, возможно, так ей приказал любовник. Попельский не отреагировал на вежливость блондинки, его faux-pas
[13] был вполне сознательным. Все знали, что Кичалес болезненно ревнует свой многочисленный гарем и лучше даже не смотреть на его одалиску, если не хочешь, чтобы он тебя возненавидел. Комиссар также знал, что в темноте ночи король преступного мира, может, и не заметил его похотливого взгляда, зато он наверняка спросит о поведении пришельца у своих многочисленных церберов, что прятались под деревьями возле дома и внимательно следили за каждым движением гостя своего хозяина.
