И почему-то именно сейчас эти воспоминания вспылили в голове достопочтимого алхимика, а вместе с ними — знания, заложенные где-то на программном уровне. Те навыки, которые, как нам всегда кажется, в одно ухо влетели, в другое — вылетели, но на самом деле осели в глубине сознания и просто ждали своего часа; и потом, когда, проведя все детство в мастерской бабушки-швеи, кто-то вдруг садиться кроить платье, и у него получается само собой — он искренне удивляется, с чего это вдруг такие мастерские умения.
Короче говоря, чтобы уж не тянуть резину, достопочтимый алхимик Сунлинь Ван вошел в стрекочущий ночью светящийся лес.
И в этот момент на береговом песке стали появляться новые следы, сплетаясь с теми, что оставил алхимик.
Грецион проснулся посреди ночи от раздирающего душу подобно осколочной гранате, начиненной гвоздями, храпа. Людей с таким громогласным храпом ожидаешь увидеть в поезде, ну или самолете, куда они, видимо, приходят спать специально, чтобы другим жизнь медом не казалась — но никак не ждешь такого храпа в Лемурии, где ночь тиха, как немой в комнате с хорошей шумоизоляцией.
Профессор открыл глаза — храпел барон Брамбеус, а его во всех планах грандиозный живот прыгал вверх-вниз. Ладно, тогда все размышления о людях с титаническим храпом сходят на нет — барон, видимо, и был тем человеком, который лишал весь вагон поезда сна и доводил машиниста до нервного тика. А почему еще перед бедной Анной Карениной паровоз не успел затормозить? Вот-вот, виной всему оказался как раз такой магистр храпа, но это все лирика…
Профессор понял, что в такой компании уже не уснет — хотя Аполлонский дрых, как убитый, но это была какая-то его суперспособность: художник мог уснуть в любом положении, даже по пояс в воде. У Грециона, увы, такого дара не было, зато профессор обладал другим важным качеством — как сказал однажды Федор Семеныч, в случае с Психовским фраза «седина в бороду, бес в ребро» была в корне неправильной, потому что тут бес завелся и в бороде, и в ребре, и в голове, и даже где-то в селезенке. Вот профессора и тянуло на вечные авантюры, а сидеть на месте больше положенных часов университетских лекций было настоящей пыткой, с которой не сравнится ни железная дева, ни, чего там, знаменитая «пирамидка». К слову говоря, средневековые инквизиторы были теми еще извращенцами — наверняка с их подачки и придумали порносайты.
Грецион встал, накинул снятую на ночь темно-зеленую толстовку и, пошатываясь после резко прерванного сна, вышел на улицу из домика Бальмедары, где им и предложили остановиться. Словно на автомате профессор дошел до какой-то возвышенности, не помня ничего — такое случается по утрам, только-только после пробуждения, когда вроде бы осознаешь мир, но через час вдруг понимаешь, что ничего не помнишь — а оказывается, ты уже успел надавать кучу обещаний.
В голове сонными рыбами плавали мысли о всяком, но акулой среди них было раздутое размышление: что-то пошло не так, и не в том смысле, что их с Аполлонским внезапно выкинуло непонятно куда, это даже интересно, азарт лишним не бывает, а в том, что с ним, профессором, происходило не то — сегодня он сорвался на Федора Семеныча и еле-еле держал себя в руках до сна, пока окончательно не отпустило. Мысли крутились сами собой — в такие моменты они кристально чистые, как вода в горном источнике, — и Грецион понимал, что маленький механизм внутри лопнул, и по всему телу ползет ниоткуда взявшаяся ржавчина, ужасная коррозия, которая сегодня вырвалась наружу едкими парами, хотя Грецион всегда пытался не показывать самые сокровенные, терзающие эмоции на людях….
…в бодрствующее сознание профессор пришел, только когда уселся по-турецки и посмотрел на небо.
А оно было… бесконечным.
Цветные лоскутки мерцали и переливались, как разлитые на воде пятна бензина, и в их магическом неторопливом вальсе бултыхались звезды, которые казались какими-то чересчур близкими, рельефными — они напоминали колючих морских ежей, сменивших океанскую глубину на космические просторы. Среди огоньков крутились планеты, видные, как на ладони — будто небо было и не небом вовсе, а иллюминатором прямиком в космос, правда, декорированным цветным витражом, как в старом готическом храме. Планеты неспешно покачивались в такт этого небесного боулинга, кокетливо крутя своими поясами астероидов.
Северное сияние по сравнение с таким — просто пшик.
Грецион перевел взгляд на город, росший из храма. Там, внизу, отчетливо виднелся уже осевший и задремавший фиолетовый туман, да и на небольшом возвышении его тоже хватало — хватало настолько, что он теребил бороду профессора.
Придя в себя и насладившись местными красотам, Психовский решил прогуляться по спящему городу — ну а что, все равно делать было нечего.
Такие решения, как известно, редко приводят к чему-то позитивному. Но Раки, как тоже известно, любят ломать логику — и не стоит спешить бросать обвинения в зодиакальном мракобесии.
Грецион миновал сонные домишки, пристройки и башенки, местами светившиеся от голубоватых грибов, и вскоре добрался до центрального храма — профессор решил еще раз полюбоваться на змей и, раз уж на то пошло, на пернатого змия. Уж слишком все это напрягало Грециона, но картинка как-то до конца не складывалась в голове — осколков этой древней мозаики словно бы с вавилонских Ворот Иштар
[15] не хватало, чтобы сделать вывод, а как только общий узор начинал собираться, тошнота и головные боли с хрустом рушили его, вновь раскалывая на бессвязные куски. Хотя некий общий вывод напрашивался, и, если верить ощущениям — а Грецион в этом оттиске им ой как доверял, — то не самый приятный.
Профессор вошел в храм, на ночь тоже уснувший — шаги аккуратным, непроснувшимся эхом отразились от древних стен. Даже лунный свет здесь дремал.
— Пернатый змий, пернатый змий… и какого черта тут делает Кецалькоатль
[16]? — пробубнил Психовский, шагая вглубь храма и все отчетливей ощущая запах забродивших ягод.
Но дойти до пернатого змия ему было не суждено.
В девственной тишине профессор услышал голоса — и это было не то религиозное бормотание, что звучало его в голове и усиливалось с каждым шагом. Это были звуки иного рода.
Грецион, по привычке, решил проверить — а что это за тусовка, и без него?
Юркнув в сторону голосов, профессор увидел в древнем белом камне лестницу — местами уже осыпавшуюся, — ведущую вниз. Внизу, кстати, мерцал свет от свечей, лампад и здешних «грибных» фонарей.
Аккуратно спустившись — против всех законов жанра, очень даже бесшумно, — Психовский сделал еще несколько шагов, пока голоса не стали слишком громкими, и притаился, выглядывая из-за искореженного могучими корнями обломка стены.
