Теперь он видел, что Дети Тени не все так стары, как представилось ему сперва. Двое из них действительно были морщинисты и костисты; в обличье одного было что-то женское, хотя, как и у всех остальных, волос у нее было всего ничего, пара клоков, двое не были ни стары, ни молоды, а еще двое, казалось, едва вышли из мальчишеского возраста. Танцуя, Пескоходец всматривался в них и диву давался, что они кажутся одновременно молодыми и старыми – в то время как другие казались и старыми, и молодыми. Ему было видно значительно лучше, чем в те мгновения, когда они сидели на карачках подле туши клещевого оленя, и вдруг – обе эти мысли посетили его одновременно, удивление подпитывалось удивлением – он понял, что восточная сторона черного небосклона окрасилась розово-пурпурным, а Детей Тени стало лишь семеро. Старый Мудрец исчез. Он повернулся к восходящему солнцу – в какой-то мере инстинктивно, в какой-то мере предполагая, что Старый Мудрец ушел тою дорогой. Когда он обернулся снова, то обнаружил, что Дети Тени растаяли, рассеялись среди скал. Остались только двое, а потом вообще никого. Он подумал было пуститься вдогонку, но почувствовал, что они не желали бы того.
– Ступайте с Богом! – крикнул он громко и помахал обеими руками.
Первые лучи нового солнца
[27] очертили все вокруг черным и золотым. Он покосился на клещевого оленя, с чьих костей все еще свисали скудные лохмотья мяса, и подумал, что можно бы расщепить их и извлечь мозг. Полушутя он произнес, обращаясь к останкам:
– Доброго вам утра в месте обильной пищи.
И ел, пока не явились муравьи.
Часом позже, прочищая межзубные промежутки ногтем, он вспомнил свой сон предыдущей ночью. Старый Мудрец, как ему показалось, мог бы истолковать это видение. Он пожалел, что не обратился с такой просьбой. Если поспать сейчас, при дневном свете, едва ли приснится что-то путное, но он устал и озяб. Он растянулся на солнышке. Неподалеку проходила какая-то женщина, и очертания спины показались ему смутно знакомыми. Он встал и пошел за ней. Он шел быстрее этой женщины. Вскоре он увидел ее четче и узнал свою мать, но, попытавшись приветствовать ее, обнаружил, что не может этого сделать. И тут же – это он-то, который ни разу не терял равновесия! – споткнулся о камень. Он замахал руками, пытаясь удержаться от падения, все его тело затряслось, и он понял, что сидит один, неподвижно, весь в поту от солнечного жара.
Он поднялся, продолжая дрожать мелкой дрожью, и стал соскребать песок, приставший к ладоням, подошвам и спине. Глупость. Нет смысла спать днем – его дух оставит тело и отправится странствовать, и если жрец явится к нему во сне, никого не будет в теле, чтобы принять его. Может статься, что такая беспечность разгневает жреца, и он оставит его, чтобы никогда больше не удостоить своим вниманием. Следует либо вернуться в пещеру и снова попытать счастья, либо признать провал и отступиться. А это будет невыносимо. Значит, он вернется в ущелье. Но не с пустыми руками.
Ложного фазана, которого он принес в первый раз, оказалось недостаточно. Это могло произойти оттого, что жрец по тем или иным причинам не был к нему расположен. Но – и эта мысль принесла ему некоторое удовлетворение, – столь же вероятно, что ложный фазан не слишком соответствовал величию момента откровения. Возможно, что клещевой олень, если ему посчастливится отыскать второго, удовлетворит чаяния. Он пришел с севера. Пойти сейчас на восток – значит пересечь то самое ущелье бурлящей воды, вдоль которого он уже брел, отправиться на запад – означает углубиться в безводную каменистую глушь, примыкающую к пылающим горам. Он пошел на юг.
Высота понемногу увеличивалась. Растительности и так было не очень много, а теперь она и вовсе повывелась. Серые скалы сменились красными. После полудня неустанная ходьба вывела его на вершину хребта. И там он увидел то, что лишь дважды дотоле доводилось ему видеть за свою жизнь: крошечную изобилующую водой долину, оазис посреди высокогорной пустыни, где сохранилось довольно почвы, чтобы дать жизнь настоящей траве, нескольким породам диких цветов и дереву.
Само по себе место это обладало огромной значимостью, да к тому же здесь можно было напиться и передохнуть несколько часов, если б он осмелился. Пескоходец знал, что приближение одинокого путника вызовет у дерева меньшие подозрения. Он приближался так, как велено было обычаями, ни слишком быстро, ни чересчур медленно, сохраняя выражение учтивой вежливости, и уже собирался было приступить к приветствиям, когда увидел сидевшую у корней дерева девушку. На коленях та держала ребенка.
На миг его взгляд перескочил с дерева на незнакомку, что было весьма неучтиво. Лицо у девушки было робкое, застенчивое, имело форму сердца. Едва ли она уже стала женщиной. Волосы были длинные (к чему Пескоходец тоже не привык) и чистые, ибо она вымыла их в пруду у подножия дерева и расчесала непослушные колтунчики пальцами, и ниспадали на ее коричневые плечи темной шалью. Она сидела неподвижно, молча, скрестив ноги, а ребенок с цветком в волосах спал, припав к ее бедрам.
Пескоходец церемонно поприветствовал дерево, испросив соизволения испить воды и пообещав не задерживаться сверх меры. Шелест листьев был ему ответом. Слов этих он не понимал, но, во всяком случае, гнева в них не слышалось. Он улыбнулся, показывая, что настроен дружелюбно, затем отправился к пруду и напился из него.
Он пил глубокими неспешными глотками, как дикий зверь, а когда напился и поднял голову от подернутой рябью глади пруда, оказалось, что рядом с его собственным отражением пляшет отражение девушки. Она смотрела прямо на него большими испуганными глазами, но держалась совсем близко.
– Доброго утра нашей встречи, – сказал он.
– Доброго утра нашей встречи.
– Меня зовут Пескоходец. – Ему явились мысли о путешествии в пещеру жреца, о клещевом олене и ложном фазане, и о Старом Мудреце. – Пескоходец-дальностранник, великий охотник и тенедруг.
– Мое имя Семь Девушек в Ожидании, – сказала незнакомка. – А это, – она с несмелой улыбкой указала на дитя, которого баюкала, – Много Розовых Бабочек. Я ее так назвала за ее крохотные ручонки. Когда просыпается, машет мне ими.
За свою недолгую жизнь Пескоходец уже видел множество новорожденных и знал, как мало из них выживают, но он улыбнулся и кивнул.
Девушка разглядывала пруд у древесных корней, само дерево, траву и цветы – одним словом, все, кроме лица самого Пескоходца. Он видел ее маленькие белые зубки – как снежные мыши, они выбегали из-под защиты губок и прятались снова. Ветер шевелил траву, рисуя на ней странные узоры. Дерево сказало что-то, чего он снова не понял – в отличие от Семи Девушек в Ожидании, как ему показалось.
– Намерен ли ты, – застенчиво спросила она, – остаться в этом месте на ночлег?
Он понимал, что это значит, и отвечал со всевозможной мягкостью:
– Прости. У меня нет еды, чтоб разделить с вами. Я охочусь, но то, что мне посчастливится добыть, уже предназначено жрецу из теснины Вечного Грохота. Разве никто не ложится спать рядом с тобою?
