21 марта. Я говорил сегодня с попрошайкой, который называет себя Дюжиноходец и заявляет, что он прямой потомок последнего аннезийского шамана и на этом основании их король – ну или какая там должность подвернется. Мне кажется, что на самом деле он ирландских кровей, скорее всего, происходит от одного из тех ирландских искателей приключений, которые покинули родной остров и осели во Франции во времена Наполеоновских войн. Как бы ни было, с культурной точки зрения он явно француз, но внешне очень напоминает ирландца – у него рыжие волосы, голубые глаза и оттопыренная верхняя губа, эти признаки безошибочны.
Даже поддельные аннезийцы, несомненно, представляют большую редкость, и для того чтобы встретиться с ним, мне пришлось приложить неожиданно большие усилия. Его вроде бы все знали и говорили, что его можно встретить вон в той и той таверне, но никто не мог указать мне в точности, где же он живет, – и уж конечно, в названных мне тавернах, где он якобы проводил все время, его не оказалось. Когда я наконец нашел его хибару (домом я это назвать не могу), я понял, что уже несколько раз проходил мимо, не заподозрив, что она вообще может быть человеческим жилищем.
Французский Причал, как стоило бы заметить, построен на берегах Темпуса примерно в десяти милях выше самого моря по течению. Сам порт расположен на грязноватом илистом берегу, а на противоположном, за желтоватым соленым потоком, виднеется кучка еще менее презентабельных трущобных домиков – La Fange
[74]. Сен-Круа, мир-близнец Сент-Анн, вздымает приливы пятнадцатифутовой высоты по всей планете, что видно и по течению реки – даже много выше Французского Причала. Когда прилив достаточно высокий, вода такая соленая, что даже очищенной непригодна для питья, а морскую рыбу, по рассказам местных, выбрасывает к докам. Обычно в такие дни доки эти лишь в нескольких футах над течением, воздух чист и свеж, заболоченные луга, раскинувшиеся на небольшом возвышении относительно уровня самого города, кажутся бескрайним ожерельем кристально чистых прудов, отороченных сверкающими зеленью просоленными камышами. Но уже спустя несколько часов приливная волна отступает и вся свежесть улетучивается с реки и из ее окрестностей. Теперь доки высятся на двенадцатифутовых опорах подгнивающего дерева, на реке возникают тысячи островков мусора и дерьма, луга же становятся разрозненными солевыми озерцами, покрытыми слоем вонючего ила, а над ними по ночам поднимаются метелки светящегося болотного газа, подобные призракам мертвых аннезийцев.
Подозреваю, что порт не слишком отличается от себе подобных в любом таком речном городе на Земле, разве что тут не видно роботизированных кранов, а строительство ведется исключительно из местных материалов, в то время как на Земле для этого повсеместно применяют переработанный на вторсырье спрессованный мусор. Двенадцать лет назад на пирсе наверняка можно было увидеть старомодные термоядерные корабли, но с тех пор планету облекла достаточно плотная сеть погодных спутников, и в ходу теперь, как и на Земле, более безопасные и современные плавсредства.
Когда я наконец разыскал хибару попрошайки, она оказалась старой, перевернутой кверху дном речной лодкой, которую над землей удерживали нагромождения всяческого мусора. Все еще сомневаясь, что тут кто-нибудь живет, я постучал по дну лодки рукоятью складного ножика. Наружу немедленно высунулась темноволосая голова мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати. Увидев меня, он по-утиному протиснулся под краем лодки, но вместо того чтобы встать, остался на коленях, вытянув вперед обе руки, и завел типичную для попрошаек жалобную песню, причем так настойчиво, что я и нескольких слов вставить не смог. Мне показалось, что он слабоумный и даже ходить толком не способен, и когда он, все еще стоя на коленях, потянулся ко мне, я отскочил. Но движения мальчишки были гибкими и уверенными, тем самым изобличая, что коленопреклоненная поза для него обычна по долгу профессии. Послушав его с полминуты, я выдал ему пару монеток, надеясь, что он наконец заткнется и позволит мне задать несколько вопросов. Но монетки исчезли с моей ладони не прежде, чем старый рыжеволосый попрошайка высунулся из-под лодки (я не сомневался, что там у него обустроен наблюдательный пост).
– Да благословит вас Господь, мессир! – провозгласил попрошайка. – Вы понимаете, я вообще-то не христианин, но пускай за ту щедрость, какую вы проявили к моему бедному мальчику, вас благословят Иисус-Мария-Иосиф, или, в случае если вы протестант, мессир, – только Иисус, его Бог Отец и Святой Дух. И, как сказали бы мои десятикратно уменьшившиеся числом люди, да благословят вас Горы, Река, Деревья и Море-Океан, и все звезды Небес, и боги. Я говорю как их религиозный лидер.
Я поблагодарил его и по причинам, которых и сам толком не понимал, сунул ему одну из своих визитных карточек. Он принял ее так церемонно, что я на миг испугался, как бы он не предложил свои услуги в качестве секунданта или помощника в делах сердечных. Поглядев на нее, он воскликнул:
– О, вы доктор! Погляди, Виктор, к нам пришел настоящий доктор философии!
[75]
На миг он задержал карточку перед глазами мальчишки – такими же огромными, цвета морской волны, как были его собственные, – маленькими и небесно-синими.
– Доктор, доктор Марш, я необразованный человек, чурбан, вы же видите, но я ничто не почитаю больше образования и науки. Мой дом, – он величественным жестом указал на перевернутую лодку, точно на ее месте в четверти мили от нас высился дворец, – и ваш тоже! До конца дня мы с моим сынулей будем в полном вашем распоряжении, а то и до конца месяца, если вы захотите. И если вам только понадобятся какие-нибудь наши услуги, то, позвольте мне заверить вас, я буду в исключительном восторге от того, что мне выпала особая честь послужить укреплению великого храма людского знания, а не златого дворца коммерческого успеха. Мы превосходно осведомлены о великом законе природы, согласно которому златом знания университетского гражданина оплачивается куда более, – более, я сказал! (он толкнул мальчишку в бок) – нежели засаленными золотыми монетами городского купца. Чем можем вам служить?
Я пояснил, что, как мне доводилось слышать, он иногда показывает туристам путь в места, которые, по моим предположениям, были наделены исключительной значимостью для доисторических аннезийцев, и он немедленно пригласил меня к себе.
Стульев под кровом перевернутой лодки не оказалось, главным образом по той причине, что головы сидящих упирались бы в бортик. Зато там нашлись старые истрепанные подушки и сложенные в несколько раз большие обрывки парусины, на которых и можно было присесть. Еще там имелся небольшой столик (я заподозрил, что некогда им владела бедная японская семья), чья столешница отстояла от расстеленного на земле брезента менее чем на удвоенную длину руки. Старикан зажег лампу – обыкновенный фитиль, плававший в заполненном маслом блюдечке, – и церемонно подал мне маленький стакан жидкости, в которой я опознал ром. Когда я принял стакан, он произнес:
