– О! Доктор, как вы похудели!
В комнате имелись единственное кресло, лампа, которую мы не могли выключить, стенное зеркало (я был уверен, что через него за нами наблюдают из соседнего помещения) и старая продавленная кровать с чистыми простынями, застеленными поверх матраца – очевидно, на этот матрац посетительнице лучше было не смотреть. И – что меня очень удивило – комната запиралась изнутри.
Мы некоторое время беседовали. Она сказала, что на следующий день после моего ареста ее посетил человек из городского казначейства и сказал, что в четверг на следующей неделе – в назначенный для свидания день – точно в восемь часов вечера она обязана доложить о себе в приемной Лицензионного Бюро. Она так и сделала. Ее продержали там до одиннадцати часов, после чего чиновник заявил, что этой ночью она никого не увидит и что учреждение уже закрывается, но через две недели она должна явиться снова. Она сказала, что ей сразу стало ясно, как со мной обращаются, но сделать она ничего не могла и побоялась пропустить назначенную через две недели встречу. Но сегодня она не успела сесть на скамью в приемной, как появился тот же самый чинуша, что дал ей от ворот поворот в одиннадцать часов, и приказал ей отправляться в цитадель, добавив, что в обозримом будущем посещать Лицензионное Бюро ей не понадобится. Мадам Дюклоз заставила ее задержаться, чтобы переодеть платье и подобрать духи, и отпустила ко мне.
Ну что ж, довольно. Мне было очень приятно работать над этими записками, наблюдая, как перо оставляет на бумаге паучиный черный след длиной в недели, но при виде ранних записей в папке нового следователя я немного встревожился. Я твердо уверен, что стражник в коридоре мирно спит на посту. Я намерен все сжечь, страницу за страницей, в огне моей свечи.
Переписанные заметки обрывались на середине листа. Дальше шло примечание, с указанием места, времени и даты, когда оригиналы были конфискованы у заключенного.
Вы должны мне простить неразборчивость этой и, подозреваю, нескольких следующих записей. Случилось идиотское происшествие, которое я со временем объясню. Я убил кокошникового тигра и медведя-трупоеда. Второго я подстерег над телом кокошникового тигра, которого застрелил днем раньше. Тигр прыгнул на меня, когда я спускался с дерева, на котором подстерегал его всю ночь. Думаю, он мог меня изувечить – но я отделался несколькими царапинами от кустарниковых колючек, когда тело зверя упало на меня и повалило наземь.
Офицер отложил в сторону блокнот в холщовом переплете и порылся в документах, разыскивая истрепанную школьную тетрадь с записью о сорокопуте. Найдя ее, он просмотрел первые несколько страниц, кивнул собственным мыслям и вернулся к путевому журналу
[119].
23 апреля. После того как был застрелен кокошниковый тигр – об этом я уже написал, – я вернулся в лагерь и никого там не застал, кроме мальчика и его кошки, что все это время следовала за нами. Мальчуган приманил ее на колени и сидел спиной к костру, как это было у него в привычке, когда он не хлопотал по хозяйству. Я был очень доволен тем, как мне удалось покончить с кокошниковым тигром, и принялся рассказывать об этом в подробностях. Я даже подошел к ним и стащил кошку с его коленей, чтобы на ее тельце показать, куда именно попали мои пули. Кошка изогнула голову и вонзила зубки мне в руку. Еще вчера, когда я пристрелил медведя-трупоеда, рука не сильно болела, но сегодня воспалилась. Я присыпал рану порошком антибиотика и крепко перевязал ее.
24 апреля. Рука все еще в плохом состоянии, как это можно видеть и по моему почерку. Не знаю, что б я делал без мальчишки. Он с самого начала взял на себя большую часть работы в экспедиции. Он делал все
[120]. Сегодня мы поговорили о том, чтобы разобрать лагерь и подняться выше по течению, и решили остаться здесь по крайней мере на сегодняшний день, а завтра сняться с места, если только руке не станет хуже. Это хорошее местечко. Здесь растет дерево – это всегда добрый знак, – и к реке спускается длинный травянистый склон. В этом месте течение очень быстрое, вода сладкая и холодная. Мяса вдоволь – мы питаемся тушей гарцующего пони и подвесили на ветвях другого дерева в паре километров отсюда бедренную вырезку, на тот случай, если кто-то еще будет голоден. Немного выше по течению река скрывается в тесном ущелье – я его вижу даже отсюда.
25 апреля. Мы разобрали лагерь. Большую часть работы, как и всегда, выполнил мальчик. Он перечитал мои книги и теперь задает мне вопросы. На некоторые из них я не могу толком ответить.
26 апреля. Мальчишка погиб. Я похоронил его в таком месте, где его никогда не найдут, потому что, взглянув в его мертвое лицо, понял, что не верю в незнакомцев, что обыскивают чужие могилы
[121]. Вот как это случилось. Вчера около полудня мы вместе вели мулов по узкой тропе, что бежит вдоль южного отрога ущелья. Здесь оно двухсотметровой глубины, очень узкое, и река стремительно несется по узкому руслу, берега которого сложены красным песком и сколотыми камнями. Я напомнил ему, что раньше он утверждал, будто мы все еще слишком низко по течению, чтоб надеяться найти священную пещеру Свободных, но он сказал, что тут могут быть и другие такие пещеры, и полез на скалу. Я видел, как он оступился и стал падать. Он попытался зацепиться за скалу, потом коротко вскрикнул и полетел в пропасть. Я привязал мулов и пошел искать его, рассчитывая, что в тихой воде он сможет выбраться на поверхность. Путь вниз по течению оказался долог. Там прямо на скале росло большое дерево, вода доходила до его подножия, и один из корней оно выставило так, что тело моего друга зацепилось за него.
