— Священная любовь к отечеству… — подпевала я, чувствуя ком в горле. Хотела было выглянуть, но подумала, что королеве не пристало высовываться в окошко кареты. — Надо разбудить полковника Жюно, — сказала я, указывая на мальчишек, бежавших возле кареты.
— Что? — пробормотал Жюно и, встрепенувшись, пригладил рукой волосы. — Мы в Милане? Уже?
— Плюмаж в порядке? — спросил Жозеф, поправляя шляпу. — Как я выгляжу?
— Прекрасно, — ответила я, положив на язык конфету из анисовых семян, чтобы освежить дыхание. Все мы выглядели так, будто две недели скитались в суровых условиях: помятые, запыленные, раздраженные. Путешествие не было легким.
— Да здравствует Франция! Да здравствует свобода! — пела толпа. За окном проплыла огромная римская арка, украшенная яркими флагами.
— Нервничаете? — прошептал капитан Шарль. Я широко раскрыла глаза.
Да! Действительно, эта толпа встречала именно нас: мужчины в напудренных париках и старомодных придворных куртках, женщины (те немногие, кого мне удалось увидеть) с головами, покрытыми черными платками, в широких юбках на каркасах с обручами. За аристократами теснились крестьяне в лохмотьях, море лиц. Мушкеты колонн жандармов сверкали под беспощадным солнцем. Я подумала о своих детях, о тетушке Дезире. Вот бы им увидеть это!
Я узнала младшего брата Бонапарта, Луи, — он прибыл верхом в сопровождении адъютантов. Но где же сам Бонапарт? В животе у меня стало нехорошо. Нельзя, чтобы меня затошнило. Только не сейчас!
Вдруг карета остановилась.
— Приехали, — сказал Жозеф, по обыкновению хихикнув.
— Ну наконец-то! — обрадовался Жюно, щелкая костяшками пальцев.
Лакей в сиреневой ливрее открыл дверцы кареты. Ветер тут же задул в нее целую волну пыли. Я изо всех сил старалась не обращать на это внимания, только моргала и улыбалась, ибо передо мной уже стоял мой муж, Наполеон Бонапарт.
Он сильно загорел на здешнем солнце. За ним замерла шеренга солдат, далее — приветствующая толпа. Бонапарт держался величественно.
— Добро пожаловать, — сказал он без тени улыбки. — Что вас так задержало? — рявкнул он на Жюно и отступил на шаг, чтобы лакей мог опустить ступеньку кареты.
— Да здравствует свобода! — надрывался какой-то человек. Поддавшись общему настроению, Фортюне в своей дорожной корзинке принялся скулить, просясь наружу.
— Ваша жена была нездорова, — покаянно сообщил Жозеф брату, зажав кисти рук между коленями. — Приходилось делать остановки.
Бонапарт хмуро смотрел на меня. Лакей никак не мог опустить ступеньку. Все происходящее казалось мне каким-то сном. Стоявший передо мной человек казался незнакомцем — мой муж, Освободитель Италии.
— Давайте помогу, — сказал капитан Шарль лакею, ибо ступеньку снова заклинило. — Я в последние недели много раз справлялся с этой задвижкой, — продолжал он, сознавая, что ведет себя самонадеянно, — и потому знаю ее сокровенные пороки.
Бонапарт внимательно посмотрел на капитана.
— Вы, должно быть, Шарль? Адъютант?
— Генерал Бонапарт! — отсалютовал тот.
— Да здравствует Франция! — крикнул стоявший рядом ребенок.
— Тогда побыстрее, капитан. Я желаю обнять жену.
Лакей отступил от кареты. Капитан Шарль прижал левую сторону ступеньки, и она с лязгом опустилась. Бонапарт взял меня за руку.
— Осторожно! — сказал он, словно (я с горечью поняла это) я была беременна. Я ступила на пыльную дорогу. Наполеон взял меня за подбородок: — Я изголодался по вам.
Я улыбнулась и ничего не сказала. Меня подавляли пыль, яркое солнце, толпа, взгляд Бонапарта.
— Бонапарт, я…
Он обхватил меня за шею так, что большой палец упирался мне в затылок, и поцеловал — беззастенчиво, не сдерживаясь, как будто мы, мужчина и женщина, муж и жена, были единственными людьми на земле. Мгновение я сопротивлялась, слыша рев толпы. Потом уступила.
У меня съехала шляпа. Я схватила ее, потом сделала шаг назад, прижимая руку Бонапарта к своему сердцу. Сейчас я по-прежнему слышала приветственный гул толпы, но уже как будто откуда-то издалека. Бонапарт внимательно смотрел на меня, глаза его поблескивали.
— Мы ехали так быстро, как только могли, — заверила я его, но мой голос заглушили заигравшие трубы. — У меня немного кружится голова…
Все вокруг стало терять краски. Толпа, казалось, мерцает в знойном мареве. Я взяла Бонапарта за руку. Подъехал отставший хвост нашего каравана: наемный фиакр, который, казалось, вот-вот развалится, карета со слугами и багажный фургон.
Человек в лохмотьях в желтую полоску прорвался сквозь строй солдат.
— Да здравствует Наполеон! — кричал он, пока его оттаскивали обратно. — Да здравствует свобода!
Бонапарт повел меня к карете, запряженной четверкой серых лошадей. Позванивали их латунные колокольчики. Красивая карета была украшена красными, белыми и синими лентами, походя на праздничный торт.
— Это чтобы прикрыть австрийские королевские эмблемы, — пояснил Бонапарт, приподнимая бант, чтобы я увидела, что под ним.
— А остальные с нами не поедут? — спросила я, когда он подсаживал меня в карету. Внутри она была отделана бледно-кремовой парчой. Я нерешительно опустилась на сиденье; периодическое недомогание стало непредсказуемым. Я уже не знала, чего ожидать от своего организма — и когда. — А как же ваш брат? — И Жюно…
— Этот прием — в вашу честь, — сказал Бонапарт, усаживаясь рядом, и взял меня за руку. Он явно намеревался снова поцеловать меня.
Я раскрыла веер и стала обмахиваться, прислонив голову к стенке кареты. Жара стояла невыносимая.
— Может быть, откроем? — предложил Бонапарт, опуская стекло окна. В карету тут же влетел букет цветов, и Бонапарт вернул стекло в прежнее состояние.
— Да здравствует Франция! Да здравствует Наполеон! — ликовала толпа. Пыл встречающих меня изумлял и пугал.
Форейтор крикнул что-то по-итальянски. Лошади тронули, карета слегка качнулась. Я прижала руку к болевшему боку.
Под приветственные крики толпы мы поехали по узким улочкам с глубокими колеями, вдоль каналов, на которых были видны многочисленные баржи. В воздухе носились пряные запахи жареного картофеля, каштанов, рыбы, баклажанов.
— Это прекрасный город, — сказал Бонапарт, поглаживая мою руку. — Вам здесь понравится.
— О да, — ответила я, хотя, сказать по правде, была разочарована. Милан оказался меньше, чем я ожидала; несмотря на толпы, город казался до странности пустынным. Те несколько женщин, что я видела на улицах, одевались только в черное. Магазины без окон. Даже окна жилых домов были закрыты ставнями.
Бонапарт указал на вывеску в форме красной кардинальской шапочки:
— Шляпник.
