Ножницы были знаком того, что здесь принимает заказы портной; змея указывала на аптеку; кровоточащие ноги означали, что в этом доме практикует лекарь.
— Но вода здесь нечистая, — предупредил Бонапарт, когда мы по мосту переезжали зловонный канал. — Здесь придется немало потрудиться, чтобы утвердить новую санитарную систему.
Человек в шапке бандитти, справлявший при дороге большую нужду, приветственно поднял руку.
— И дать образование жителям, — добавил Бонапарт.
На одном из перекрестков нам пришлось ждать, пока проедет телега с огромным бочонком. За ней шли скованные цепями каторжане, поливавшие дорожную пыль водой из длинных кожаных трубок.
Мы выехали на большую площадь, на которой паслось пять коз.
— Должно быть, это знаменитый собор? — сказала я, пораженная величием здания. Оно казалось даже больше и наряднее парижского Нотр-Дама.
— В нем живут три головореза, и я ничего не могу с этим поделать,
[91] — посетовал Бонапарт.
Каменщики на одной из башенок собора прекратили работу и приветствовали нас. Я улыбнулась им и помахала рукой. «Словно королева!» — подумала я.
— Над фасадом трудятся уже пять столетий, — сказал Бонапарт. — Я намерен закончить его возведение.
Так мог бы сказать не солдат, но правитель.
Въехав в широкие ворота, мы оказались во дворе виллы, сверкавшей розовым гранитом. Фонтан выбрасывал вверх струи темной воды посреди двора.
Лакей открыл дверцу; лиловая ливрея в пятнах — он бежал перед каретой. Приподняв юбки, чтобы не испачкать, я вышла. Многочисленные, одетые в черное слуги кланялись нам.
Мы поднялись по лестнице, прошли через две величественные колоннады и оказались в просторном, отделанном мрамором зале. Все это время я опиралась о руку Бонапарта, а за нами следовала шумная толпа шаркавшей ногами прислуги. Повсюду, куда ни повернись, я видела людей в форме, стоявших по стойке «смирно».
— Это ваш дом, — гордо сказал Бонапарт, сделав широкий жест.
Лизетт сдула пыль с ладоней.
— Наши сундуки скоро принесут, мадам. По крайней мере, так говорят. — Она закатила глаза. Трудности путешествия сделали мою горничную капельку сварливой.
Часы пробили девять. Неужели девять?
— Ты знаешь, сколько времени?
— Думаю, девять, мадам, но новые сутки начнутся через полчаса после заката, как мне сказали. — Она недовольно надула щеки.
Я улыбнулась. Лизетт напомнила мне Гортензию, и на меня вдруг нахлынули воспоминания о детях.
— Мне надо бы принять ванну, — сказала я. Я приняла настойку опия и теперь, расслабившись, немного успокоилась.
— Боюсь, они здесь о ваннах ничего не слышали, — поморщилась Лизетт и ушла.
Вскоре она вернулась.
— Я сдаюсь, мадам! Пробовала говорить с ними по-французски, по-латыни и даже по-гречески. Все без толку! Спросила у них воды — принесли зеркало, да еще с трещиной. А в ответ на мою просьбу наполнить ванну мне вручили дыню на подносе.
— Позови Бонапарта.
— Генерал на совещании с офицерами, мадам, — сообщила Лизетт, вернувшись. — Он говорит, что будет через минуту.
Но прошло больше часа, прежде чем он появился. За ним следовала хмурая девочка с цветами в вазе.
— Мне надо принять ванну, — сказала я мужу, приняв подношение девочки.
Бонапарт поднял брови.
— Но мы никак не можем найти общий язык со слугами в этом доме! — Я дала девочке монету, и она, хихикая, убежала.
В комнатку, примыкавшую к моей спальне, внесли медную ванну в форме гроба. Потянулась бесконечная вереница горничных с кувшинами, от которых валил пар. Наконец ванну наполнили. Я поблагодарила их (грацие — единственное слово, которое я знаю по-итальянски) и дала понять, что они могут идти, но все оставались на месте.
— Вы не могли бы попросить их уйти, Бонапарт? — Он гаркнул что-то по-итальянски, и толпа горничных, как стая напуганных птиц, бросилась вон из комнаты. Только и слышно было: «Прего, прего, прего».
[92]
Лизетт помогла мне раздеться. Я опустилась в мыльную воду и осмотрелась.
Потолок комнатки, где стояла ванна, расписан херувимами. У Лизетт крепкие пальцы — это выяснилось, когда она массировала мне голову и шею. Моя головная боль почти прошла. Лизетт помогла мне надеть ночное платье из прозрачного голубого шелка. Сейчас мне предстояло все рассказать мужу.
Бонапарт откинул простыню. Я задула одну из свечей и вытянулась рядом с ним на пахнущей плесенью перине. Настойка опия и ванна пробудили во мне нежность.
Он невинно поцеловал меня в щеку, как целуют ребенка. Я чувствовала исходивший от него жар.
— Должна сказать вам нечто, Бонапарт. — Я взяла его руку и провела ею по своей щеке. — Я не беременна. Больше не беременна. По крайней мере, так говорит мой доктор.
Бонапарт сел на кровати и обхватил руками согнутые колени.
— Когда это случилось? — спросил он, глядя в темноту.
— Примерно с месяц тому. — Я положила руку мужу на спину и почувствовала, как он, сидя, слегка покачивается. — Я собиралась написать вам, но потом решила, что лучше сказать при встрече.
— Так бывает, — сказал он и повернулся ко мне. Лицо мокрое от беззвучных слез.
— О, Бонапарт! — Чувствуя боль в сердце, я обняла его. Если бы только я могла дать то, чего он хотел, что было ему необходимо! Если бы могла полюбить, как любил меня он сам…
День взятия Бастилии, в одиннадцатом часу вечера или даже позднее
Только что вернулись с бала по случаю Дня взятия Бастилии. Теперь я понимаю смысл выражения «скучно до слез». Но нет, скука была «смертной».
Под общие приветствия мы с Бонапартом вошли в просторный полутемный бальный зал. Затем нас проводили на возвышение, где устроили новое чествование.
— Что будем делать дальше? — спросила я, стараясь поудобнее устроиться на комковатом сиденье. Женщины по углам шептались, прикрываясь веерами, и неодобрительно смотрели на меня. Мой наряд был куда более открытым, чем любые их платья. Я пожалела, что не взяла с собой шаль.
Бонапарт побарабанил пальцами.
— Мы почетные гости. Надо просто сидеть.
Весь вечер? Я почувствовала себя узницей.
Несколько часов кряду, как мне показалось, мы выслушивали высокопарные речи, нам по очереди представлялись первые лица миланской знати. Один отбил столь низкий поклон, что буквально дотронулся носом до пола. От вымученной улыбки у меня щеки сводило.
