«Боже мой! — подумала я. — Брешия? Это совсем близко к Милану!»
— Что будем делать? На север, восток и запад двигаться нельзя.
— Тогда на юг, — сказал Бонапарт.
— Я хочу остаться с вами!
Он посмотрел на меня с выражением, смысла которого я не могла уловить. Этот человек, мой муж, был совсем не тем, кого я знала в Париже. В суматохе лагерной жизни, окруженный преданными людьми, уверенный и экспансивный, он, казалось, преобразился. Движения Бонапарта отличались теперь определенным благородством. Я верила в него, как и все его подчиненные, в его присутствии ощущала себя в безопасности.
— Пожалуйста, Бонапарт…
Он опустился на колено и, надеясь успокоить, осторожно взял меня за руки.
— Вы должны понять: австрийцы наступают. Вероятно, будет сражение. Вам будет безопаснее на юге.
По его глазам я поняла, что надо смириться, что так будет лучше. Втянула воздух носом и кивнула.
Он поцеловал меня с особой нежностью.
— Вы храбро держались утром, — сказал он с улыбкой.
— О, Бонапарт! — Я прижала его пальцы к губам. В нем была такая сила! Теперь я поняла, отчего люди следуют за ним с такой преданностью: он придавал им сил, так же как и мне сейчас.
Он встал и заговорил с курьером, который, стоя у двери, подкручивал кончики своих огромных усов.
— Переходите По у Кремоны, — сказал Бонапарт, указывая на карте маршрут ножом для вскрытия конвертов. — Тут менее рискованно. — Он записал что-то. — Мой дядя Феш сейчас в Парме, он даст вам приют на ночь. Затем поезжайте на юг и его возьмите с собой. Скажите ему, что это приказ. Двигайтесь на Лукку, там народ мирный. Я сообщу, когда будет безопасно, и вы сможете вернуться.
— Поцелуете? — спросила я, вставая.
— На удачу. — Он улыбнулся и обнял меня.
Сейчас за полночь. Мы в Парме, у дяди Феша, веселого румяного человека. Только что приходила горничная, забрала поднос с нетронутой едой.
— Не могу есть, — медленно сказала я ей на простом французском. — Извините. — И добавила: — Я больна, — что вполне соответствовало истине. Я по-прежнему под впечатлением от увиденного.
Перед глазами так и стоит серое лицо убитого паренька, худенькое тело на пыльной дороге. Меня преследуют запах Дезенцано и стоны раненых, оставленных умирать.
Слезы, слезы… Меня колотит дрожь. Боже мой! Я дочь солдата, вдова солдата, жена солдата. Но до сегодняшнего дня я не знала, что такое война.
В ОКРУЖЕНИИ БОНАПАРТОВ
2 октября 1796 года, Милан, невыносимая жара
Давно не писала в дневник. За это время столько всего случилось, но в главном все остается по-прежнему. Вопреки всему Бонапарт одерживает одну победу за другой, но враг подобен многоглавой гидре. Сколько еще армий могут выставить австрийцы? Всякий раз, когда Бонапарт уничтожает одну голову, на ее месте возникает другая. Боюсь, мир не наступит никогда.
О, опять хандра… Чувствую приближение нового приступа, странное мерцание окружает края видимых предметов. Меня преследует боль в виске — это мигрень, сказал доктор. Боль, от которой не помогает даже настойка опия. Во время последней мигрени я три дня пролежала в темной комнате, не в силах двигаться и даже говорить. В этой стране, боюсь, я найду свой последний приют.
23 ноября
Победа!
Какое же это облегчение!
Австрийцы снова отступили за стены Мантуи.
9 декабря
Вернулся Бонапарт, ему нездоровится после переправы через болото, во время которой он сильно промок (молюсь, лишь бы не малярия). Надеюсь, тихая жизнь, которую мы сейчас ведем, ему поможет. Как мало времени мы раньше проводили вместе! Он заказал свой портрет, мы собираемся устроить бал и, между прочим, каждый вечер занимаемся тем, что Бонапарт называет «нашим проектом». Может быть, теперь, когда мы вместе, добьемся успеха.
30 вантоза, Люксембургский дворец
Дорогой друг, ужасные новости: вчера Тереза подала заявление в суд, хочет развестись с Тальеном. Она, младенец, няня и трое слуг теперь со мной. Тальен будто бы угрожал ей пистолетом. Я обещал сделать все, чтобы это не попало в газеты.
Кстати, о газетах. Как пишет «Республиканец», я не в состоянии писать это письмо, поскольку сижу в тюрьме за изготовление фальшивых банкнот. Ха!
У меня плохие предчувствия в связи с предстоящими выборами. Фракция роялистов набирает силу. Наш министр полиции утверждает, что сто депутатов присягнули на верность Претенденту. Один из них будто бы даже набрался храбрости пройтись по Тюильрийскому дворцу в сапогах с красными каблуками.
Директор Летурнёр уверяет, что бояться нечего, поскольку он сам будет верхом патрулировать улицы Парижа (вот болван!) Что же касается директора Ла-Ревеера, то он занят делами, связанными с придуманным им культом. Я говорил ему, что всякая порядочная религия нуждается в мученике, поэтому для достижения успеха ему следует повеситься. Юмора в моих словах он не уловил.
Дядюшка Баррас
9 мая 1797 года, Милан
После трех месяцев скитаний мы снова в Милане. В январе Бонапарт разгромил еще одну австрийскую армию, уже пятую по счету, и перенес внимание на юг, к Риму, заставив встрепенуться папские земли. Затем, обеспечив безопасность на юге, погнал австрийцев на север, пока наконец две недели назад они, обессилев, не согласились заключить перемирие.
Итак, австрийцы наконец побеждены, Бонапарт одержал свою победу.
15 мая, Ла-Шомьер
Дорогая, пока Вы наслаждаетесь красотами античности, в Париже становится неспокойно. Выборы были просто бедствием. Тон в Законодательном совете задают роялисты! Генерал Пишегрю,
[94] который, как всем известно, является наймитом Претендента, был даже избран президентом Совета Пятисот.
[95] Вчера я была на ужине, так гости вполне открыто говорили о возведении Претендента на трон. Агенты роялистов, которых, по слухам, в Париже немало, швыряют золото направо и налево.
Дома у меня тоже неспокойно — просто несчастье, можно сказать. Примирение с Тальеном было безумием. Люблю его страстно, вы сами это знаете, но просто не могу мириться с его пьянством, распутством и приступами ревности. А теперь, увы, уже поздно. Похоже, все женщины Парижа в интересном положении от него — и я в том числе.
Любящая Вас (и да, несчастная) Тереза
Р. S. Слышала о смерти Вашей подруги Эми. Примите мои соболезнования, дорогая.
