— Хорошо! — сказал он.
Гортензия рассмеялась. Тетушка Дезире подала ей знак сесть прямо, держать колени вместе, сложить руки на коленях и не смеяться так громко — все одним беззвучным жестом. Гортензия напустила на себя преувеличенно чопорный вид, но тем не менее послушалась. Тетушка Дезире с триумфом взглянула на меня.
— Гортензия, эта шаль очень хороша. Мама привезла ее тебе из Италии? А где наш знаменитый генерал, Роза? Я купила цветочную вазу за три франка только из-за его портрета на ней.
— Бонапарт сейчас в Люксембургском дворце на встрече с директорами. — Я жестом пригласила Луи Бонапарта присоединиться к нам. — Но хотела бы представить вам Луи, брата Наполеона, — сказала я, надеясь, что моих гостей удовлетворит присутствие хотя бы такого Бонапарта.
Тетушка Дезире окинула Луи взглядом женщины, которая присматривает жениха для своей племянницы:
— Я очарована! Сколько же братьев у генерала Бонапарта?! И конечно, сестер…
— Нас очень много, а скоро станет еще больше, — сообщил Луи, подергивая себя за пробивающиеся усы. Он посмотрел на Гортензию, и краска залила его щеки. Дочь опустила глаза. — Мой старший брат Жозеф в Риме, с сестрой Каролиной…
— И с Эженом, — добавила я, расставляя и раскладывая на столе подарки: римскую вазу, стеклянную вазу из Венеции, отрез расшитой шелковой парчи из Генуи и многое другое.
— Сестра Паулина — в Милане, — продолжал Луи. — Она замужем и в интересном положении. Другая моя замужняя сестра живет на Корсике и тоже ждет ребенка. Брат Люсьен — на севере, и его жена также в интересном положении. А есть еще Жером, он ходит в школу здесь, в Париже.
— Жерому всего тринадцать, — пояснила я, удрученная перечислением беременных женщин семейства Бонапартов, к числу которых не относилась.
— Как хорошо, что у Гортензии и Эжена теперь такая большая семья! — воскликнула тетушка Дезире с избыточным энтузиазмом, вероятно, рассчитывая таким образом показать свое христианское приятие целой толпы корсиканских родственников. — И так много будет кузенов и кузин… — добавила она, признавая плодовитость клана Бонапартов.
Луи попятился к двери, объяснив, что спешит на урок английского языка.
— Приятно было с вами познакомиться, — сказала Гортензия по-английски, тщательно выговаривая слова.
— Спасибо, мисс. До свидания, — по-английски же ответил Луи, прикоснувшись к шляпе на английский манер.
— Какой очаровательный юноша! — рассматривая римскую вазу, заметила тетушка Дезире, когда он ушел. Я объяснила, что эта ваза — подлинная древность. Затем говорили о невероятной встрече, устроенной Бонапарту в Париже; о школьных наградах Гортензии; о том, какой прекрасный адъютант вышел из Эжена. И, наконец, перешли на сплетни.
— Ты, конечно, слышала о генерале Гоше. — Тетушка Дезире посмотрела на меня так, как смотрит кошка, положившая мертвую мышь у ног своего хозяина. — Об убийстве.
Я сложила веер. Я раскрыла веер.
Тетушка Дезире подалась вперед:
— Знаешь, что я слышала? Что его убил твой друг Баррас.
— Тетушка Дезире… — перебила я, не желая, чтобы Гортензия слышала эту напраслину.
— Я считаю, — продолжала тетушка, не обращая внимания на мое предостережение, — что директор Баррас, известный стяжатель, не мог простить генералу Гошу миллион франков, которые тот растранжирил.
— Тетушка Дезире, по-моему, нам не следует…
— Там было восемьсот тысяч, — сказал маркиз.
Я с удивлением посмотрела на него. Он буквально сложился пополам в кресле, на лице с полуприкрытыми глазами застыло мечтательное выражение.
— Мне не показалось? Маркиз что-то сказал? — спросила я.
— Сам не знает, что говорит, — махнула рукой тетушка. — Там было порядочно более миллиона.
Они остались на легкую закуску, а потом уехали, чтобы без нужды не утомлять маркиза. Гортензия будет жить у них в Париже, ибо, как сообщила мне тетушка Дезире, не пристало юной незамужней даме жить в одном доме с молодым неженатым мужчиной, хоть он ей и дядя. Я со слезами на глазах распрощалась с ними и приказала запрягать лошадей: мне не терпелось поскорее поговорить с адвокатом по поводу контракта «Боден компани». Потом я собиралась заехать к Терезе, а затем — к Баррасу.
— Тереза пока не встает с постели, — сообщил мне Тальен (он был учтив, но нетрезв). Ребенок родился тринадцать дней назад, в день зимнего солнцестояния. — Девочка. — Тальен пожал плечами. — Умерла при родах.
— Сочувствую, Ламберт!
Я положила сверток детских вещей, купленных в Италии, и обняла его. Сколько раз я делала так, считая его слишком молодым и впечатлительным, думая, что он нуждается в том, чтобы им управляли! Но теперь он казался другим, и в первую очередь — постаревшим. Что-то в нем сломалось.
— Как приняла это Тереза?
— Откуда мне знать?
Тереза лежала в шезлонге у себя в спальне. Я склонилась, чтобы поцеловать ее в щеку.
— Тальен сказал вам, что я не пускаю его к себе? Сказал почему? Разумеется, нет. Он отказался позвать священника! Моя девочка умерла некрещеной. И уже через несколько дней он рассчитывал на «обслуживание»!
Руки у нее были ледяные. Я сжала их, желая согреть. Так грустно мне давно не бывало. Я любила Терезу всем сердцем, но и Тальена — тоже. Я знала его молодым идеалистом…
Горничная принесла бутылку портвейна и хрустальные рюмки на тонких ножках. Тереза, смущенная тем, что ее застали плачущей, поспешно вытерла слезы.
— Акушерка велела, — сказала она о портвейне, чокаясь со мной. — Не могу вам передать, как я рада вас видеть. Мы все еще не оправились после смерти Лазара. Вы бы видели похороны! Улицы так были забиты народом, что я не знаю, с чем это можно сравнить. А теперь акушерка мне говорит, что у его вдовы, бедняжки, выкидыш. Ей только девятнадцать. Говорят, она немного не в себе. — Тереза допила из рюмки. — Поедете сегодня на бал к Талейрану?
— Мне так жаль, что вас там не будет.
— Меня не пригласили. По-видимому, мне больше не место среди добродетельных женщин, — с явной иронией сказала она. — Вы слышали, что было на балу, который давала Пульшери де Валонс? Едва я появилась, все дамы уехали.
— Не понимаю! — Во время террора Тереза спасла жизни стольким так называемым добродетельным женщинам, часто рискуя своей собственной.
— Я слишком публично угрожала Тальену разводом. Считается, что женщины должны страдать молча. К тому же я совершила ошибку, предложив убежище молодому человеку, спасшему меня как-то ночью от бандитов. Он был ранен, но добродетельная женщина должна была бы не пускать его на порог, невзирая ни на что. А позже, плюс ко всему, разразился ужасный скандал с моим портретом, выставленным на ежегодном салоне. Законодатели вкусов потребовали, чтобы его убрали.
