Я улыбнулась.
— Вы были изображены одетой?
— Никогда не выглядела целомудреннее! Нет, им не понравилось, что художник изобразил меня в тюремной камере. В приличном обществе, я так понимаю, не должно упоминаться ничего имеющего отношение к террору. Но, откровенно говоря, мне все равно.
Но я видела, что сейчас она лукавит.
Дверь распахнулась, за ней стоял ребенок в платье из складчатого муслина.
— Мама?
Малышка Термидор уже ходит и говорит!
— Ты помнишь Жозефину, свою крестную, милая?
— Да, — с сомнением в голосе произнес этот двухлетний херувим, засунув пальцы в рот.
Я протянула к ней руки. Пойдет ли она ко мне? Термидор пробежала через всю комнату и забралась ко мне на колени. Ее крошечные пальчики похлопывали меня по шее. Я посмотрела на Терезу.
— Она так прекрасна, — одними губами произнесла я. Однако, признаюсь, в этот момент я думала о том, какое будущее ждет эту кроху, если Тереза и Тальен разведутся.
Выйдя от Терезы, я велела кучеру везти меня в Люксембургский дворец. Дорога туда казалась бесконечной, мостовые были в ужасном состоянии. Повсюду — признаки нищеты. Дети в лохмотьях бежали рядом с каретой, выпрашивая подаяние, и я бросила им все монеты, какие у меня были. Худой мальчик в английской дорожной шапке, изъеденной молью, прогнал остальных палкой. Когда въезжали в ворота дворца, я отвернулась от окна: сейчас мне были противны все красоты мира привилегированных.
— Будьте прокляты, роялисты! — проверещал попугай, когда я вошла в салон. Баррас сидел в кресле у горящего камина, поглаживая свою миниатюрную борзую.
— Не вставайте, — сказала я, наклоняясь поцеловать его.
— Нет-нет, джентльмен всегда должен вставать, приветствуя даму, — ответил он, спустил Тото на подушку с кисточками, погладил собаку по голове и тяжело поднялся из кресла. — Боже праведный, мой друг, вы прекрасно выглядите, — ласково проговорил он с провансальским акцентом. — Впрочем, как и всегда.
— Ох, я вас испачкала, — заметила я, стряхивая пудру с его просторного бархатного жакета. От Барраса приятно пахло сигарами и амброй.
— Садитесь же, — сказал он.
Вокруг глаз у него появилась сеть морщинок. Казалось, он постарел за те полтора года, что я его не видела, — или, может быть, я просто раньше не замечала?
— Как поживаете? — спросила я, садясь на предложенный им стул. «Он кажется уставшим», — отметила я про себя. Уставшим от жизни. Или, скорее, от борьбы…
— Ox… — пренебрежительно махнул он рукой. — Как обычно. Мне делают новую крышу в Гробуа, в моем скромном сельском жилище. Вот это работа! — Он прочистил горло. — А теперь еще вся эта суета перед балом у Талейрана. Все слишком по-старорежимному, как говорят мои товарищи-директора, неохотно принявшие приглашения. Но они явятся в обычном платье. Мы будем выглядеть там так же неуместно, как квакеры
[99] во время кулачной потасовки.
Имя Лазара так и маячило между нами — невозможно было не упомянуть его.
— Я заметила траурные венки на Сен-Рош, — сказала я наконец. — Кучер говорит, недавно была служба в честь Лазара.
— Официальная служба прошла три месяца назад, но народ не может остановиться. Стоит куда-нибудь выехать, тотчас натыкаюсь на какую-нибудь процессию, в которой несут его фигуру. — Баррас отвернулся, пытаясь, как мне показалось, овладеть собой. Я рассматривала свои руки, вертя обручальное кольцо на пальце.
— Знаете ли, при последней встрече Бонапарт предсказал Лазару раннюю смерть в постели. В тот вечер, еще до моей свадьбы, мы были у Терезы и Тальена, и Бонапарт всем предсказывал по ладони. Я вам не рассказывала эту историю?
Баррас покачал головой, приложив ладонь ко рту.
— Должна признаться, — произнесла я дрожащим голосом, — меня утешает мысль, что так было суждено. — Смерть везде найдет, если захочет, как говорят солдаты.
— Дерьмо! — Баррас закрыл лицо руками.
3 января
О, что за день, что за вечер! Началось все с повара; он был вне себя от того, что Бонапарт ест только сваренные вкрутую яйца.
Затем приехал Вотье, и невозможно было его не принять.
— Надеюсь, вы удовлетворены работой? — сказал он, передавая мне листок бумаги, на котором мелким почерком была написана ужасающая сумма — 130000 франков.
Ох, уж так удовлетворены! Нет слов! Правда, работа оказалась более дорогостоящей, чем я ожидала. Раз в десять!
— Как вы и писали, для Освободителя Италии — только лучшее, — поклонился Вотье.
Я ему такое писала?
— Мой банкир свяжется с вами, — пообещала я, размышляя, откуда же взять такую сумму.
У двери появилась Лизетт:
— Портниха, мадам.
Под этим предлогом спровадила Вотье, осыпая его неумеренными похвалами и обещаниями. Он вежливо посторонился перед нервничавшей портнихой.
— Каждой женщине в Париже требуется новый наряд для предстоящего бала. Мои тридцать две швеи работают день и ночь! — воскликнула она и стала давать указания лакею, как демонстрировать наши туалеты. «Наряд Гортензии изыскан», — подумала я; для меня же сшили простую желтую тунику в греческом стиле с нижней юбкой из муслина.
— Но английский муслин строго запрещен, — заметила я. Об этом упоминалось даже на разосланных приглашениях.
Портниха выпучила глаза. Я боялась, ее хватит апоплексический удар.
— Но, мадам, — сказала она, переходя на шепот, — у мадам де Шевалле нижние юбки из муслина, как и у мадам де ла Пинель.
— Но ни та ни другая — не жена генерала Бонапарта, — деликатно напомнила я. Кроме того — хотя об этом я предпочла умолчать, — наряду не хватало элегантности. (Она сделала гофрированную оборку у края подола!) Я повторила, что мне нужен наряд простой.
— Мадам Бонапарт, простите мою смелость, но вы уверены, что хотите такую простую тунику? У меня три девушки занимаются исключительно пришиванием блесток.
— Никаких украшений, — настаивала я. — И не надо муслиновой нижней юбки.
— В кредит, мадам?
— Да, разумеется.
Затем явился ювелир, желавший показать шкатулку с изделиями, устоять перед которыми, признаюсь, было просто невозможно. Я выбрала бусы из золотых сцепленных листьев. Они идеально подойдут к греческой тунике.
— В кредит, мадам?
И так далее. Только что пришла Лизетт с кувшином теплого вина с пряностями.
