— Нет, мам, места для них и здесь хватит, — ответил он.
Должна признаться, мне было приятно услышать это.
Ранний вечер
— У директоров хватает наглости платить мне половину жалованья! — взорвался Бонапарт, едва переступив порог. Я была в гостиной с Гортензией, пыталась говорить с Фуше и братьями Бонапарта — Жозефом и Люсьеном. — Они относятся ко мне, как к государственному чиновнику!
Я кивнула Гортензии, отпуская ее.
— Ты уже говорил с директором Сийесом? — спросил Люсьен.
Я взяла пяльцы для вышивания и иглу. Что за причина Бонапарту говорить с Сийесом? И зачем этот разговор Люсьену?
— Уф! Не возьму в толк, как люди вообще терпят этого человека, — возмутился Бонапарт, почесываясь. У него недавно появились чирьи, и зуд доводил его до безумия.
— Он был бы, однако, полезен. — Жозеф с шумом отхлебнул чаю.
— Он просто необходим! — эхом отозвался Люсьен.
Бонапарт сердито взирал на братьев. В Египте он был королем; в Париже оказался просто чиновником, вынужденным просить милости у пяти директоров, которых называл не иначе как старыми дураками.
— Впрочем, насчет конституции он прав. Слишком велика… — продолжал Бонапарт, будто бы обращаясь сам к себе, словно размышлял вслух. — Пять директоров тоже слишком много. Исполнительная власть в лице троих была бы более эффективна: один — ответственный, двое других — советники…
Заложив руки за спину, Бонапарт расхаживал по комнате перед камином.
— К тому же постоянная смена директоров порождает хаос. Просто какая-то парламентская комедия! Тут явный перебор, народ устал от ежегодных выборов. Но вот вопрос: как изменить конституцию, оставаясь в рамках закона?
— Для этого, — спокойно сказал Фуше, — вы должны заручиться поддержкой как революционеров, так и роялистов.
Волосы у него были напудрены в безуспешной попытке скрыть их неприглядный рыжий цвет. Трое братьев Бонапартов с удивлением повернулись к Фуше, как если бы вдруг заметили его присутствие.
— А есть ли у меня эта поддержка, гражданин Фуше, министр полиции? — спросил Бонапарт.
Фуше достал потертую табакерку, постучал по ней и открыл длинным пожелтевшим ногтем большого пальца.
— Да, генерал, безусловно, — медленно произнес он и взял понюшку, не предложив больше никому. — Вернее, я считаю, что она у вас будет.
ВЫНУЖДЕННЫЙ ВЫБОР
27 октября 1799 года
Осматриваясь в нашей гостиной, лейтенант Лавалетт казался каким-то потерянным, словно не от мира сего. Он сжал мне руку, толстые щеки розовые от холода.
— Пожалуйста, скажите, как поживает Эмили? Как моя жена? О, я не смог бы жить, потеряв ее.
— Так вы ее еще не видели? Не ездили в Сен-Жермен?
— Я так понимаю, что вы с генералом отправитесь туда завтра утром.
— С Гортензией и Эженом. Желаете присоединиться?
— О да! — воскликнул он, явно обрадованный нашей компанией.
28 октября
В Сен-Жермен мы отправились рано. Мы с Бонапартом, Лавалетт и Гортензия — в карете; Эжен скакал впереди на Пегасе, своем великолепном новом коне. Дорога местами оставляла желать лучшего, так что в школьный двор мы въехали лишь около полудня.
— Генерал Бонапарт, это большая честь для нас, — склонила голову мадам Кампан, укутанная в черную пелерину.
Нас провели в ее кабинет — всех, кроме Гортензии, которая побежала искать Эмили, чтобы предупредить. Прозвенел звонок. Потолок над нашими головами затрясся от топота девочек.
— Мне привести вашу жену, лейтенант Лавалетт? — спросила мадам Кампан.
Более года я не бывала на верхнем этаже школы. Здесь сильно пахло помадой и крахмалом. Две девочки в зеленых шляпах учениц второго года, взявшись за руки и хихикая, скользили по вощеному паркету коридора.
— Гортензия в той комнате, — сказала девочка с золотистыми кудрями, указывая на противоположную сторону коридора.
Дверь приоткрылась.
— Она отказывается идти вниз, — шепнула Гортензия, отступая в сторону. Эмили с воспалившимися шрамами на лице, съежившись, лежала на узкой кровати в углу.
Я села в ногах.
— Ты боишься, Эмили? — Ее муж определенно опасался этой встречи.
— Нет!
— В чем же тогда дело?
— Я не хочу замуж…
«Если бы ты только знала, бедная девочка, как тебе повезло», — подумала я.
— За него… — тихо добавила она.
Увидев изрытое оспой лицо жены, лейтенант Лавалетт едва не заплакал. Я, как могла, заранее готовила его к этой встрече, но увы: столь обезображенное лицо могло вызвать только потрясение.
— Ах, так это правда! У вас была оспа, — сказал Бонапарт.
Эмили стояла в дверях, не сводя покрасневших глаз со своих зашнурованных сапожек.
— Да, генерал Бонапарт. — Она взглянула на Эжена и застенчиво кивнула, отведя глаза в сторону. Тот подошел к ней и обнял кузину. Нежность сына меня тронула; точно так же он утешал Эмили, когда той было четыре годика, а ему — не намного больше.
— Ваш муж спас мне жизнь, — сообщил Эжен, — и не раз.
Лавалетт покраснел и, стесняясь, принялся мять шляпу.
«И теперь этот благородный человек может спасти девичье сердце, — подумалось мне, — если только девица ему позволит».
29 октября, раннее утро
— Вы заплатили за это триста двадцать пять тысяч? — Бонапарт смотрел на замок Мальмезон, на его осыпающийся фасад, на требующую починки крышу, на треснувшее стекло в окне второго этажа.
— Но, Бонапарт… — начала было я, собираясь напомнить ему, что он сам предлагал за это имение триста тысяч, но затем передумала. — До Парижа меньше часа езды, угодья превосходны. К тому же одна только винодельня приносит ежегодный доход в восемь тысяч франков…
Ну хорошо, семь.
— По мнению агента, это исключительно выгодные условия.
— Курятник, и тот выглядит престижнее.
Под конец дня, объехав верхом угодья, осмотрев отару овец и поговорив с дворецким о содержании сахара в виноградном соке этого урожая, Бонапарт и сам проникся очарованием имения. В сумерках мы вдвоем сидели у пылавшего камина, играя в нарды. Гортензия тем временем исполняла на фортепиано свое новое сочинение, а Эжен чинил рыболовные снасти.
В девять часов мы с Бонапартом, взяв с собой свечи, ушли в продуваемую сквозняками спальню; стуча зубами, укрылись холодными одеялами и стали нащупывать ступнями горячий кирпич, завернутый во фланель. Затем, согревшись, болтали и занимались любовью, а потом снова говорили и снова любили друг друга.
