— Как там говорилось в военной школе, генерал? «Когда политик садится в седло, готовься к битве»?
Бонапарт вытер следы яйца о салфетку, лежавшую у него на коленях, и передал тарелку и стакан Рустаму.
— Нет. Когда политик предает свой народ, — отодвинул свой стул Бонапарт, — вот тогда-то битва и начинается.
Без даты
— Итак, мы говорим, что директор Баррас осведомлен о наших планах, что он с нами. — Бонапарт постучал по стопке писем своим кнутом для верховой езды с серебряным наконечником.
Я кивнула. Еще один обман…
Я перестала нравиться самой себе.
5 ноября
Директор Гойе был по обыкновению пунктуален, приехал ровно в четыре часа с букетом роз.
— Прекраснейшей даме Парижа! — Он преподнес мне цветы, сопроводив приветствие влажным поцелуем.
Вскоре приехал взъерошенный министр полиции Фуше и прокрался в гостиную, распространяя вокруг себя запахи чеснока и рыбы. Я сидела на канапе подле камина с директором Гойе, мы говорили о театре. Я подвинулась, освобождая для Фуше место.
— Что нового, гражданин министр полиции? — спросил директор Гойе.
— Нет новостей, — коротко ответил Фуше, притворяясь усталым.
— Должно же быть хоть что-нибудь… — удивился Гойе.
— Насчет чего?
— Ну, как обычно: насчет заговоров!
— Поверьте, гражданин директор: я знаю обо всем, что происходит. Если слухи были бы правдивы, головы катились бы уже сейчас, вам не кажется? — фыркнул министр.
— Гражданин Фуше, как можно смеяться над подобными вещами? — прижала я руки к сердцу.
Директор Гойе успокаивающим жестом коснулся моего плеча:
— Не волнуйтесь, моя дорогая. Министр полиции знает, о чем говорит.
Все это время Бонапарт стоял, прислонясь к каминной полке. Наблюдал и улыбался.
6 ноября, во втором часу пополудни
Бонапарт только что ушел с банкета в честь военных побед республики. По тому, как он меня обнял, я поняла, что ему не по себе. О том же свидетельствовала и корзинка, которую нес Рустам: бутылка мальмезонского вина и три сваренных вкрутую яйца.
Двадцать минут десятого
Бонапарт вернулся домой уже около восьми. Стащил с головы мокрую шляпу.
— Где вы были? — тихо спросила я, стараясь, чтобы не услышали наши гости. Я вся извелась от волнения.
Он заглянул мне за спину в гостиную, на собравшихся у меня ученых, политиков, военных. Все возбужденно говорили о политике. Атмосфера царила заговорщическая.
— После банкета ездил к Люсьену, отдал последние распоряжения.
О чем это он?
— Как прошел банкет?
— Уныло. — Я помогла Бонапарту снять шубу, заметив, что один из чирьев у него на шее снова воспалился. — Там стоял такой холод… — поморщился он.
Из гостиной вышел драматург Арно, встал у меня за спиной.
— Генерал, — едва слышно выдохнул он, — Талейран послал меня выяснить, когда мы?.. Завтра?
— Послезавтра, — ответил Бонапарт.
— Но, генерал! Разве, откладывая на день, мы не…
«Подвергаем себя опасности?» — хотел сказать он.
Бонапарт вошел в гостиную, гости умолкли.
Остаток вечера они судорожно наблюдали, кого Бонапарт пригласит к себе в кабинет, для кого его дверь закрыта, для кого открыта. Все это время я веселилась так, будто ничего не происходит, будто мне нечего скрывать.
Надолго ли меня хватит? Я успокаиваю и очаровываю, развлекаю и примиряю, но чем дальше разворачиваются события, тем яснее я понимаю, что на карту поставлено гораздо больше, чем мне казалось. Игра уже сменилась, а я не знаю ее правил.
7 ноября
Бонапарт заглянул в комнату и велел отправить Гортензию и Каролину в школу в Сен-Жермен — немедленно. Я возразила, что девочки очень ждали завтрашнего бала. Неужели нельзя их оставить еще на день? Ответ мужа меня насторожил:
— Лучше увезти их подальше от Парижа.
Мне неспокойно: понимаю, что со дня на день что-то случится.
8 ноября
Бонапарт вернулся из дворца незадолго до полудня.
— Вы видели Барраса? Как он? — тревожась, спросила я.
— Ни о чем не подозревает. Я сказал ему, что хотел бы встретиться сегодня в одиннадцать, чтобы мы могли поговорить с глазу на глаз.
— И вы поедете?
— Конечно нет!
Лгать, запутывать, отвлекать… «Так вот каково это — быть заговорщиком! — думала я. — Прикидываться другом, готовя человеку погибель». Могу только молиться, чтобы все это быстрее кончилось и я снова могла быть искренней с людьми.
Послышались проклятия, топот лошадей. Я подняла окно и выглянула. Кучер Антуан с трудом удерживал под уздцы огромную черную лошадь.
— Чья бы это? — Это был не Пегас, новая лошадь Эжена, а животное гораздо более крупное и горячее.
Бонапарт подошел к окну и встал рядом со мной.
— Адмирал Брюи одолжил мне на завтра своего коня.
— Вы на нем поскачете?
Бонапарт повернулся с насмешливой улыбкой:
— Не верите, что удержусь в седле?
Без даты
Бонапарт доволен, много работает и даже весел: пишет донесения, речи, готовится к тому, что должно произойти, — готовится к победе.
— Как вам вот это? — спросил он и прочел: — «Ничто в истории не напоминает конец восемнадцатого столетия, и ничто в конце восемнадцатого столетия не напоминает настоящее время».
— Идеально, — ответила я, сильно испугавшись услышанного.
Двадцать минут восьмого пополудни
— Эта куртка так тебе к лицу! — сказала я Эжену, снимая волосок с лацкана. Темно-зеленый цвет ему идет, как и фасон: высокий ворот, спереди короткая, сзади — длинные полы.
— Слишком новая, слишком выглаженная, — жаловался он.
— Ты едешь куда-то?
— На бал Рекамье в парке Богатель, я говорил тебе на прошлой неделе, разве не помнишь?
Я даже ахнула. До предела насыщенное событиями время бежало так быстро — невозможно уследить. Встречи в нашем доме всякий раз затягивались до поздней ночи.
— Почему девочек нет? Они так ждали бала! И кстати, насчет завтра! — сказал Эжен, уже выходя за дверь. — Пожалуй, я приглашу жонглера, о котором тебе говорил; встретил его во Дворце равенства. И может быть, его друга-мима.
Господи, Эжен устраивает завтрак. Я и забыла!
