— Ты так постарел! — перекрестилась она и, конечно, заплакала. — Все будет хорошо, не волнуйся, не волнуйся! — повторяла она, сморкаясь в огромный платок.
Франсуа помог ей подняться на ноги и обнял, уткнув подбородок в ее завитые волосы. Он моргал и моргал, осторожно похлопывая по ее спине.
— Ну, довольно! — остановила сама себя тетушка Дезире и, хлюпая носом, отступила назад. — Поплакали, и будет. Давай лучше пойдем повидаем твоего отца, пока он не умер. Ты знаешь, что мы поженились? Можешь теперь называть меня мамой.
— Хорошо, мама, — послушно повторил Франсуа, улыбаясь.
Я встретилась глазами с Лавалеттом.
— Эмили будет здесь в четыре часа, — прошептала я, взглянув на часы. Через пятнадцать минут.
— Я подожду ее здесь, — сказал он, снял нелепую круглую шляпу и провел ладонью по лысеющей голове. — Она знает?
Я воздела глаза, сокрушенно покачала головой и побежала наверх.
Франсуа стоял на площадке у двери в комнату отца, положив руку на хрустальную шарообразную ручку.
— Дезире… мама… просила меня подождать здесь, — произнес он дрожащим голосом.
— Заходите, заходите же. — Я взяла его под локоть, подталкивая в комнату.
— Отец… — выдохнул Франсуа, как бы не веря своим глазам. Сморщенный старик в пуховой кровати был уже совсем не тем суровым патриархом, которого Франсуа знал когда-то.
— Давайте подождем внизу, — шепнула я тетушке.
Маркиз протянул дрожащую руку, и Франсуа прижал отцовские пальцы к губам. Его лицо блестело от слез, нижняя губа подрагивала.
Я потянула тетушку за рукав.
— Оставим их наедине, — попросила я. Откровенно говоря, я сомневалась, что мое сердце сможет долго выдерживать эту сцену.
Не успела я произнести эти слова, как на лестнице послышались легкие шаги — к нам спешила Эмили.
Она показалась в дверях, лицо скрыто вуалью.
— Франсуа, тут к тебе! — окликнула тетушка Дезире.
Эмили попятилась из комнаты, но за ней стоял ее муж, и она замерла, наткнувшись на него спиной.
— Не пугайся, милая, — сказала я, прикоснувшись к ее руке.
— Эмили… — Голос ее отца дрожал от волнения.
— Не глупи, — привела Эмили в чувство тетушка Дезире, — это твой отец.
Франсуа церемонно поклонился. Эмили медленно подняла вуаль.
— Очень хорошо. И довольно слез на сегодня! — Тетушка Дезире открыла окно и глубоко вдохнула холодный воздух. — Вот так так! — воскликнула она, обмахиваясь веером. — Вот так так!
Без даты
Блаженный день в Мальмезоне: шумные игры в салочки с детьми на лужайке, смех Бонапарта… Мы долго и громко спорили о распределении ролей в пьесе «Мелит» Корнеля, которую решили поставить. Вечером играли в шахматы перед камином: Бонапарт жульничал (или пытался), дети дразнили его, стоял ужасный шум.
— Так нельзя, папа! — увлекшись, выкрикнула Гортензия.
«Папа»… Мы с Бонапартом переглянулись с улыбкой. Выглядел он так, будто его благословили.
25 февраля
— Почему вы смеетесь? — Бонапарт стоял перед нами, небрежно завернувшись в белую тогу; его голову украшал венок из золотых листьев.
Я с трудом сдерживала смех. Первой расхохоталась Гортензия, потом Эжен. Бонапарт же выглядел таким серьезным!
— Ну просто ужас, — нахмурился он, снимая с головы венок. — Я не поеду!
Четыре золотых листка, трепеща, упали на пол.
— Нет, Бонапарт! — Мы все повскакивали с мест, протестуя.
— Венок идеален, — заверила я мужа, и меня поддержали Гортензия и Эжен. — У вас правильные черты лица, римский профиль, венок придает вам героический вид.
Он смотрел на нас без всякого выражения.
— Что же тогда, позвольте спросить, вы находите смешного?
— Просто мы знаем, что вы Бонапарт, — сказала Гортензия, ласково взяв его за руку.
— Больше никто не догадается, — поддержал сестру Эжен.
— Вы будете в маске! — увещевала я.
Разумеется, Бонапарта тотчас же узнали. Бальный зал был полон, и все же толпа перед ним почтительно расступалась. По счастью, никто не рассмеялся.
Я пожала его влажную руку. В толпе, я знала, ему бывает не по себе. «Вероятно, он был прав, — подумала я. — Вероятно, это ошибка…» Я оглянулась — Рустам в своем обычном наряде шел в двух шагах позади нас.
— Это Эмили? — спросила я Гортензию, кивнув в сторону молодой женщины в средневековом платье, с закрытым вуалью лицом. Она стояла со своим мужем Лавалеттом, пришедшим в костюме рыцаря, и еще с одним человеком, которого я узнала не сразу. Это был ее отец Франсуа — в костюме революционера: длинные штаны, короткая куртка и красная шапка.
— А это не тетушка ли Дезире? — поинтересовался Эжен.
— Не может быть… — улыбнулась я. Тетушка Дезире, наряженная цыганкой, сидела рядом с маркизом. Он был в своей старой шляпе командующего флотом.
— А вон и Каролина с Мюратом, — махнула рукой Гортензия.
Перед нами появился человек в черном капюшоне — Фуше в костюме Смерти.
— Я буду поблизости, — заверил он нас.
Далеко за полночь
— Гражданин первый консул, — повернулся Фуше к Бонапарту, — мне только что сообщили, что музыканты собираются играть «Прощальную песню». Думаю, вам следует…
Но уже звучали вступительные аккорды. Вдруг все закричали:
— Да здравствует Бонапарт! Мир с Бонапартом!
— Думаю, вам будет безопаснее на трибуне, консул.
Взяв меня за руку, Бонапарт кивнул в сторону трибуны.
— Как, и я тоже?
— Хочу, чтобы вы были рядом.
Фуше пробирался сквозь толпу к лестнице, мы с Бонапартом следовали за ним. Когда мы поднялись на трибуну, приветственный шум усилился: «Да здравствует Бонапарт!»
Глядя поверх голов, в противоположном конце зала я заметила потасовку у больших двойных дверей. Четыре жандарма вывели вон человека в маске Гоша — дядюшку Барраса. В горле у меня возник ком.
Становилось все более шумно. Кто-то затянул «Марсельезу». Казалось, стены бального зала дрожат от приветственных криков: «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует республика! Революция окончена!»
У одной из колонн я заметила Жозефа и Люсьена Бонапартов, одетых пиратами. Я поклонилась им (злорадно — да, я признаю это). Тут кто-то потянул меня за подол. Это была мадемуазель Мальзерб в костюме фиалки, та самая маленькая просительница. Ее бабушка-графиня (в шутовском колпаке) сидела, ссутулившись, в инвалидном кресле рядом с внучкой.
