— Любовь есть одеяние природы, расшитое воображением! — продекламировал он в низком поклоне, как старомодный рыцарь.
— Вы начитались романтических романов, Луи? — спросила Гортензия, окинув его насмешливым взглядом.
— Это Вольтер, — краснея, ответил Луи. Он был в зеленой куртке для верховой езды: каштановые кудри свисают до плеч, как это нынче в моде у молодых людей.
— Кто такой этот Вольтер? — поинтересовался озорник Жером, попав скатанным из хлебного мякиша шариком в голову одному из мопсов.
— Если бы ты хоть изредка слушал своих учителей, то знал бы, — икая, пробубнила Элиза.
— Цветы чудесные, Луи! — воскликнула я, чтобы смягчить насмешку дочери и отвлечь от любимого развлечения склонных к спорам Бонапартов.
— Быстро ты! — заметил Наполеон, обнимая брата.
— Луи хороший наездник, — заметил мой Эжен, само жизнелюбие.
— Когда не валится с лошади, — поправила его Каролина, доедая сливки.
— Великолепно! — воскликнул муж Элизы Феликс. К чему это он?
— Он бесстрашный наездник, — поддержал Эжена Бонапарт. — Я обязан ему жизнью.
— У него это в крови, — поддакнула синьора Летиция, доставая вязание.
— Ваше здоровье! — по-итальянски сказал дядя Феш и опорожнил стакан. Слуга сразу налил ему еще.
— У Луи быстрая лошадь, — заметил Иоахим Мюрат, теребя в руках розовую шелковую кисточку. — За нее немалые деньги заплачены, несколько тысяч франков.
— Обожаю лошадей с широкой грудью, — Паулина одернула рукава, чтобы лучше были видны ее прекрасные белые плечи, — и с крепкими боками.
— У меня донесение, Наполеон, — сказал Луи, довольный одобрением старшего брата. — Как ты и думал, английские военные корабли держат Брест в блокаде. Наши суда не могут выйти в море.
11 апреля, ранний вечер (прекрасная погода)
Утром попрощались с Эженом, Луи и Иоахимом, гордо восседающими на лошадях. Они отправятся в поход вместе со своими полками.
Иоахим украсил мундир розовыми безделушками, да и чепрак под седлом его лошади розовый. Странно…
Грустно видеть столько свободных стульев у обеденного стола. Бонапарт хандрит. Жалеет, что ему нельзя тоже поехать. Но он, я знаю, скоро присоединится к остальным.
12 апреля, увы, снова в Париже
На Каролину больно смотреть: громко топая, нервно ходит из комнаты в комнату. Я попыталась утешить ее, полагая, что она грустит из-за отъезда мужа, — как выяснилось, причина в том, что Мюрату так и не поручили командование армией.
— Может, она немного не в себе оттого, что… ну, понимаешь? — прошептала мне Гортензия, сидевшая у фортепиано.
— А она разве?..
— Вероятно. Каролина сказала мне, что они… ну, понимаешь… всю ночь.
Вспыхнув, Гортензия ударила по клавишам.
28 апреля, Мальмезон
Пишу это, сидя за завтраком. Слышно, как неподалеку рвет Каролину.
Нуайон
Дорогая мама, после Корбейля мы несколько дней мокли под дождем. Ожидаю, что вскоре меня отправят в Италию
[128] через Альпы. Новшества в Мальмезоне, которые ты описываешь, меня изумляют: пассажи
[129] и движущиеся зеркала? Одобряю идею одной большой комнаты на первом этаже вместо трех маленьких: в такой удобнее танцевать.
Удивлен, что Гортензия отвергла гражданина де Ма. Мне казалось, он превосходная партия. Подумаю о других вариантах.
Миллион поцелуев, твой любящий сын Эжен (капитан Богарне)
30 апреля
Вчера вечером собравшиеся в салоне слушали пение Каролины, не скрывая смешков.
— Надо, чтобы кто-нибудь подсказал ей не петь с таким жаром, — шепнула мне одна дама. — Это сочтут дурновкусием.
Я пыталась объяснить Каролине, что ее замечательное пение оценят, только если она постарается петь спокойно, без лишней надсады, — как же она обиделась! «Я не нуждаюсь в ваших советах!» — со злобой бросила она. Я даже не нашлась, что ответить.
Без даты
Сегодня утром, подав чашку горячего шоколада, Мими сунула мне сложенную записку.
— Как я и думала! — сказала она.
«Всю неделю работал в столовой. Ана говорит мужу, что ани готовы все терпеть, кроме старухи и двух ее детей. Ана говорит, что консул должен ат нее избавица. Ана говорит, что найдет способ…»
— Не понимаю, что это… — растерялась я. Записка была написана кривыми буквами на коричневой бумаге, в какую заворачивают рыбу. — Кто такая эта «ана»?
— Мадам Каролина, — довольно улыбнулась Мими. — Я предупреждала, что ей нельзя доверять.
Я перечитала записку. Это я, что ли, «старуха»?
— Кто это написал?
— Один из лакеев мадам Каролины.
— У тебя есть шпион в ее окружении?
— Племянник старого Гонтье. Ему можно доверять.
— Мими, мне это не нравится. Пожалуйста, больше так не делай.
— Так мне самой ему заплатить?
— Сколько? — со смехом спросила я.
Пятьдесят франков — боже мой!
В тот же день, сорок минут до полуночи
Перечитываю раз за разом записку шпиона, раздумываю над ней. Можно ли верить написанному? Можно ли позволить себе не верить?
4 мая, по-прежнему в Мальмезоне (вернемся в Париж наутро)
Старый Гонтье, мой слуга и мастер на все руки, сообщил мне около часу дня, что каменщики ушли и камин наконец закончен.
«Наконец-то!» — подумала я. Каменная пыль сводила меня с ума.
— Но Агата просит зайти посмотреть, — сказал Гонтье. — Хочет показать вам что-то.
Камин выглядел превосходно, хотя горничной пришлось потрудиться, убирая пыль.
— Ты хотела что-то показать мне, Агата?
Она поднялась с колен и вытерла руки о грязный фартук.
— Вот это. — Она указала на табакерку, лежавшую на письменном столе.
Я узнала замысловатые перламутровые инкрустации в римском орнаменте.
— Это Бонапарта.
— Но у табакерки первого консула уголок отколот.
Она была права. Все пожитки Бонапарта так или иначе повреждены.
