Что за празднование! Бывало ли когда-нибудь подобное? Вот уж действительно, святой Наполеон (ему сегодня исполняется тридцать три, он еще так молод!).
Утренний прием во дворце прошел вполне гладко. За ним последовал грандиозный концерт: триста музыкантов играли произведения Керубини, Мегюля, Рамо — божественно! Затем после «Тебе, Господи» в соборе Нотр-Дам вереница украшенных цветами карет направилась в Мальмезон на праздник в саду. Погода выдалась чудесная, на ясном голубом небе — ни облачка.
— Услышаны наши молитвы.
Дядя Феш, ставший сегодня епископом, предложил очередной тост.
— Солнце всегда светит папе! — сказала возбужденная и радостная Гортензия, ибо ее одноактная комедия имела успех, публика аплодировала:
— Превосходно!
— Ужасно! — послышалось в общем шуме восклицание Тальма.
Даже Бонапарту понравилось. Он настоял, чтобы Гортензия (несмотря на ее интересное положение) и Эжен вышли первыми в танце.
— Сделайте это для святого Наполеона, — попросил он, очаровательно улыбаясь.
16 августа
Гортензия так расстроена! «Журнал де Пари» поместил заметку о ее вчерашнем танце на праздновании именин Бонапарта.
— Зачем писать, что я на восьмом месяце беременности? — возмутилась она.
— Можно взглянуть?
Секретарь Бонапарта передал мне газету.
— И смотри, мам, кто-то даже сочинил обо мне дурацкий стишок: «При виде мадам Луи Бонапарт на восьмом месяце беременности, танцующей 15 августа».
— Вы не знаете, кто это написал, Фовель? — Имя автора не указывалось, но у меня возникло некое подозрение.
— Конечно, нет, мадам Жозефина! — воскликнул Фовель, сделав особое движение рукой («оружием оратора», как называл руки Тальма), как будто что-то подает мне.
— Кто-то, начисто лишенный литературного дара, — продолжала дуться Гортензия.
— Вообще без таланта, — эхом отозвался Фовель, но покраснел.
Я сжала губы, чтобы не улыбнуться. Так, все понятно…
Гортензия расплакалась.
— Зачем им вообще было что-то писать? Мне даже не хотелось танцевать. Я и не стала бы, но папа настоял.
Фовель выглядел удрученным.
— Все в порядке, — одними губами сказала я ему, обняла Гортензию и вывела ее через застекленные двери в розарий.
Ясно, что Бонапарт неспроста предложил танцевать Гортензии. Не сомневаюсь, что это он попросил Фовеля написать стихотворение о ней и опубликовать в газете, чтобы таким образом доказать английским сплетникам: Гортензия пока не родила, — и тем прекратить слухи.
— Ты замечательно танцуешь, доченька, потому о тебе и пишут. Не тревожься, пожалуйста, не тревожься…
14 сентября, Мальмезон
— Зашел попрощаться, — сказал Фуше, стоя в прихожей Мальмезона.
— Уезжаете? — в растерянности спросила я, ибо только что приехала из Сен-Клу, где заканчивался ремонт и куда мы с Бонапартом должны были переехать через четыре дня. Я как раз пыталась представить, какие занавеси подошли бы там к балдахину над кроватью в форме лодки. Задача не из простых. Я остановила выбор на коричневом, как земля Египта, бархате, но требовалось что-то еще — золотая бахрома, например, которая подчеркнула бы изящество вышивки.
— По-видимому, меня отпускают.
До меня не сразу дошел смысл слов Фуше — я слишком была занята своими мыслями. Я оперлась о ящик. Кажется, он сказал «отпускают»?
— С понижением в должности.
— Вы больше не министр полиции?
— «Сенатор Фуше», — презрительно уронил он. — Совершенно бесполезная должность.
— Не могу поверить!
Фуше — лучший министр полиции, какого только можно вообразить. Как будет обходиться без него Бонапарт? Если что-то неладно, Фуше всегда знает. Если замышляется покушение, он найдет заговорщиков.
— Это Бонапарт вас так?
Фуше — единственный из министров, обладавший мужеством говорить Бонапарту правду. Тот часто сердился на Фуше, это правда, но мы-то все знаем, что Наполеон обязан министру жизнью.
— По-видимому, мои услуги больше не требуются.
— Не понимаю… — Впрочем, я догадывалась, в чем причина. Фуше возражал против того, чтобы Бонапарт пожизненно стал первым консулом, и это приводило в ярость клан Бонапартов. Кроме того, Фуше — мой союзник.
— Еще одна победа клана, — с усмешкой подтвердил Фуше мои опасения.
Раннее утро
Вчера вечером пробовала поговорить с Бонапартом о Фуше, но задача оказалась непростой.
— Мне настоятельно советовали, — только и сказал Бонапарт. Я не посмела поднять вопрос о влиянии его родственников, об их ненависти ко мне. Бонапарт — хозяин Европы, но когда дело доходит до его семьи, он слабеет, и это ведет к опасным последствиям.
«Кровь — это все, — часто повторяет его мать. — Кровь — наша единственная сила».
«Кровь — ваша единственная слабость», — хочу я сказать ему, но не смею.
18 сентября, Сен-Клу
Совсем без сил! Переезжали под дождем. Комнаты в Сен-Клу просторны, но в них холодно. Когда прояснится, поедем с Бонапартом в парк на верховую прогулку.
Воскресенье, 19 сентября
Акушерка считает, что Гортензия родит первого октября, на несколько недель раньше, чем считалось прежде. Она же обмолвилась, что, возможно, родится мальчик.
— Так это замечательно! — Я бы и внучку любила всем сердцем, но рождение мальчика стало бы решением многих проблем.
— Но, мама, со времени нашей свадьбы это будет без трех дней девять месяцев, — сказала Гортензия, отрываясь от рисунка, над которым работала (копии «Ребенка» Греза). — Что подумает Луи?
Луи, чье возвращение с лечебных вод ожидается со дня на день.
«И что напишут английские сплетники?» — подумала я, но промолчала.
21 сентября, Сен-Клу, ясный, солнечный день
Вчера с вод вернулся Луи; увы, не все ладно. Его здоровье не улучшилось. Он совершенно не может пользоваться правой рукой. Дух его тоже неспокоен, ибо он угрожает утопиться, если ребенок родится преждевременно.
— Но Луи знает, что ты добродетельна, — попыталась я успокоить дочь.
Как бы примирить их?
— Конечно, мама, но его заботит лишь то, как все выглядит со стороны и что подумают люди.
— Он тебя любит, ты это знаешь. — Если бы Луи слышал распространяющиеся в Англии слухи, он бы, несомненно, пришел в ярость.
Мы разговаривали, прогуливаясь по дороге среди полей.
