Утром все разворачивалось, как в волшебной сказке. Шастули принесла мои бриллианты, диадему, пояс, ожерелье и серьги. А Клари и мадемуазель Аврильо — белое атласное платье, тяжелое от вышивки золотыми и серебряными нитями. Шастули, уперев руки в бока, смерила меня оценивающим взглядом:
— Ха! Начнем с нижней юбки.
Когда я была одета, объявили о приходе Изабе, который принес большой деревянный ящик с красками и пудрой, чтобы «создать» мне лицо. Я села перед зеркалом, крутя кольцо, подаренное мне папой, и стала наблюдать за собственным преображением. На грудь и лицо Изабе нанес свинцовые белила («Венецианские, самые лучшие, смешанные с яичным белком, такие гораздо лучше, чем обычный порошок из свиных костей», — со всей серьезностью приговаривал он), видимые кровеносные сосуды слегка подчеркнул голубым, щеки нарумянил испанским красным, брови подвел черным свинцом.
— Немного белладонны? — предложил Изабе, подводя глаза краской для век.
— Яд? — с тревогой в голосе спросила я.
— Чтобы придать взгляду чувственность.
[144] — Он вытаращил глаза, показывая, какими они у меня станут.
— Предпочитаю не ослепнуть!
И остаться живой.
Затем мсье Дюпла, мой замечательный парикмахер, припудрил мне волосы золотой пылью и стал делать прическу.
— О, прекрасно, ваше величество, — восхитилась Клари, с интересом наблюдая за каждым этапом его работы.
— Ха, вам не дашь ни на день больше двадцати пяти, — поддержала ее Шастули. Если не слишком вглядываться, это, пожалуй, правда.
— Вы настоящие волшебники, — сказала я Изабе и Дюпла, хлопотавшим вокруг меня, как гордые родители.
— Но не забудьте, ваше величество: вам нельзя смеяться и, конечно же, плакать, — предостерег Изабе. — Мы же не хотим, чтобы все смазалось.
Настало время надевать платье и драгоценности. Шастули встала на табурет, чтобы правильно закрепить бриллиантовую диадему. Она тяжело дышала от напряжения, надевая на меня ожерелье, серьги и пояс. Затем потянула меня к большому зеркалу.
Я посмотрела на себя. «Ты будешь королевой». Почувствовав слабость, я присела. Сейчас только половина восьмого. А мне казалось, я на ногах уже несколько дней… всю жизнь.
— Она здесь! — послышался женский крик из другой комнаты. Кто-то там икал. Элиза? Вошли Паулина, Элиза, а за ними Каролина: они отдувались и дружно сетовали на тяжесть наряда и тугие корсеты.
— Это так и должно торчать? — спросила Паулина, ощупывая свой гофрированный круглый воротник.
За тремя княгинями вошли Иоахим (в пелерине на розовой подкладке), Жозеф и Жюли, Луи, Гортензия… и вырвавшийся от няни Маленький Наполеон. Я раскрыла объятия, он бросился ко мне.
— Осторожно! — воскликнула няня.
Я расцеловала мальчика и поставила так, чтобы он смог увидеть в зеркале свой мундир.
— Он так красив в нем! — улыбнулась я Гортензии (здоровье которой сейчас поправляется, хотя она по-прежнему бледна и худа) и смахнула след румян со щеки внука. — Садись здесь, рядом с бабушкой, — прошептала я, придвигая обитое материей креслице, изготовленное специально для него.
Он сел и, глядя на нас, заправил в рот сразу два пальца.
В комнату в пурпурном бархатном кителе и черном токе с плюмажем вошел Бонапарт.
— Чувствую себя чучелом обезьяны, — объявил он.
Я прикрыла ладонью улыбку.
Маленький Наполеон завизжал в восторге:
— Нонан — обезьян?
Бонапарт стал бегать за племянником по комнате, крича, как орангутан. Его нелепая пелерина развевалась. Мы от души посмеялись. Хорош император!
Затем прибыли мои фрейлины, — все прекрасно выглядели в своих белых платьях с длинными рукавами, украшенными золотым шитьем. Они профланировали перед нами, отгоняя мопсов, топтавших им шлейфы.
Бонапарт встал перед зеркалом с братьями Жозефом и Луи.
— Видел бы нас сейчас отец! — вздохнул он. Я понимала, что он думает и о своей матери, жалеет, что ее сейчас нет в Париже. Я же вспомнила о собственной маме, так далеко на Мартинике… Едва не заплакала и отвлеклась проверить, хорошо ли держатся серьги.
Экипажи были поданы под моросящим дождем. Нас с Бонапартом проводили до имперской кареты: сверкающей, украшенной звездами, лавровыми листьями и гербами Бонапартов — пчелами. Подумалось: стоит ступить в нее, и я окажусь в каком-то дивном, волшебном мире. Вспомнился грязный фургон, в котором меня среди ночи везли в тюрьму: как давно это было? Десять лет назад? Я задрала голову к кучеру, сидевшему высоко на козлах. Цезарь прикоснулся к зеленой с белым шляпе с перьями и усмехнулся. Конечно, ему нравится щеголять в расшитых золотом чулках и в отделанном золотым кружевом широком сюртуке. Восемь нетерпеливых лошадей били копытами по булыжной мостовой, взмахивая головами с белыми плюмажами.
Я вошла в карету первой, чтобы сесть справа от Бонапарта. За мной последовали Жозеф (он злился, — подозреваю, оттого, что ему не досталось почетное место рядом с Бонапартом) и Луи (плащ закрывал его больную руку). Бонапарт барабанил пальцами по колену, рассматривая расшитый золотом белый бархат внутренней обивки кареты, золотые молнии на потолке, золотую букву «Н», увенчанную лавровыми ветвями. Пытаясь ослабить кружевной галстук, он стянул с себя ток, украшенный восемью рядами бриллиантов, и потрогал пчел, вышитых на своей пелерине. Нетерпеливый!
Наконец пушечный залп возвестил о нашем выезде. Это принесло мне облегчение; правда, карета поползла на удивление медленно.
Короткое расстояние от Тюильри до Нотр-Дама мы проехали, кажется, за несколько часов. Было так холодно! В карете не оказалось грелки для ног, только медвежьи шкуры на полу. Я улыбалась и кивала толпе, стоявшей вдоль улицы Сен-Оноре, братья разговаривали: о церемонии, предстоящей пятого декабря на Марсовом поле; о новой трагедии Шенье, премьера которой состоится на выходных; о празднике в Париже; о стоимости ремонта, проведенного в отеле «Бриен» в ожидании прибытия синьоры Летиции, — когда бы то ни состоялось.
Вдоль нашего маршрута в три шеренги выстроились солдаты. Откуда-то доносились звуки литавр и труб. Торговали вразнос сосисками и булочками… Я ощутила вдруг сильный голод. Со всех сторон нашу карету окружали имперские гвардейцы, храбрейшие из храбрых. Бонапарт называл их «мои старые усачи». Революционерам, сражавшимся в его рядах в Италии и Египте, предстояло увидеть коронацию своего «маленького капрала» (так они его зовут). Среди них был и Эжен, горделиво скакавший на Пегасе.
— Прекрасно выглядишь, мам, — произнес он беззвучно одними губами и заулыбался; я уже начала привыкать к этому изумленному взгляду. Не сомневаюсь, мой сын еще помнит толпы, стоявшие на улицах, по которым в крытых двуколках везли заключенных к гильотине. Но вспоминает ли он эти скорбные процессии? Вспоминает ли, глядя на свою мать в золоченой карете, как заглядывал в окошко ее тюрьмы? Не забыл ли Эжен своих слез, когда у нас не было хлеба, когда он ложился спать голодным? Помнит ли своего отца?
