Без даты
— Вижу, вы одержали победу, — сказал Бонапарт. — Хорошо, что я не ревнивый муж.
— Едва ли, — ответила я с оттенком сожаления. Было время, когда Бонапарт был ревнивым мужем. — У принца Мекленбург-Шверина недавно умерла жена. Он говорил мне о своем горе… — Я помолчала, думая, как лучше продолжить. — Вы произвели на него сильное впечатление.
— Сомневаюсь. Он разочарован во мне — хочет, чтобы я вывел войска. Но это даже не обсуждается. Принцы, кажется, считают, что я должен прийти со своими солдатами, освободить их страну от захватчиков, а затем, когда дело сделано, просто самоустраниться? Они живут в мире фантазий!
— Значит, нет надежды, что ваши войска будут выведены… когда-нибудь? — взяла я его за руку.
— Я так понимаю, этот принц завербовал вас отстаивать его интересы, — предположил Бонапарт, сильно потянув меня за ухо.
Ла-Пажери, Мартиника
Мадам Бонапарт, с прискорбием сообщаю, что Вашу матушку призвал к себе Господь. Она отошла в мир иной в 3.47 пополудни восьмого июля в Ла-Пажери. За ней ухаживал только я, не считая рабов. Если после выплаты долгов останутся какие-либо ценности, я Вам сообщу.
На службе у Присносущего Господа, отец Дроппит
Форт-де-Франс, Мартиника
Дорогая Йейета, любимая моя племянница, прими наши искренние соболезнования в связи с кончиной твоей матушки. Ты делала, что могла, чтобы ее последние годы прошли в достатке.
Стефани пишет, что скоро может состояться ее свадьба, да с кем — с князем! Возможно ли это? Конечно, она шутит…
Благослови тебя Господь!
Твой стареющий дядя Роберт Ташер
Р. S. Отец Дроппит собирается послать тебе отчеты по поместью, как они есть. Хорошенько проверь все цифры. Он известен своим буйным воображением.
Субботний вечер
— Понимаю ваши чувства, — сказал принц Мекленбург-Шверин. — Горе разрушает человека.
— Да, — комкала я в руках носовой платок.
— Будет траур?
Я отрицательно покачала головой. Бонапарт не хочет, чтобы о смерти моей матери стало общеизвестно, так как официальный траур положит конец празднествам. Я понимаю, но все же возмущена. Что же, никто не будет ее оплакивать? Я чувствую себя такой одинокой в своем горе.
— Время для траура… — Я махнула мокрым носовым платком.
— Неудобное?
— Меня это огорчает. Во всей Франции скорбим только мы с Гортензией.
Он выдернул узкую черную ленточку из косы, продел в петлицу и завязал аккуратным узлом.
— Должна признать, мне это приходило в голову, — сказала я с улыбкой.
— Немного необычно для траура, но, думаю, Всемогущий поймет.
Воскресенье, 4 октября
Мими, Гортензия, Шастули, Клари и даже граф Этикет носят теперь черные ленты. Я утешена сверх всякой меры.
5 октября, два часа пополудни, Фонтенбло
Сегодня утром Каролина выехала на охоту с маленькой черной ленточкой в петлице.
— Это нынче модно, — сообщила она всем. — Вы не замечали?
Воскресенье, 25 октября
Когда я возвращалась с мессы, Фуше (притаившийся в оконной нише) тихо отвел меня в сторонку.
— Мне надо обсудить с вами дело большой важности, ваше величество, — прокашлявшись, сказал он и покосился в сторону двери, у которой стоял стражник.
— Вот как? — заинтересовалась я.
Фуше очевидно нервничал. Не припомню, чтобы прежде он хоть раз обратился ко мне «ваше величество».
Из внутреннего кармана сюртука Фуше вытащил свернутый в трубку лист бумаги и вручил мне. Луч солнца сверкнул на алмазном кольце у него на мизинце.
Я осторожно стянула со свитка шелковый шнурок. Почерк мелкий, разобрать трудно, но ясно, что писал сам Фуше.
— Боюсь, у меня нет с собой очков для чтения.
— Потом прочтете, ваше величество. Я бы хотел, чтобы вы… подумали над содержанием.
— А что там, позвольте спросить?
Отчего мы так вежливы друг с другом?
— Это черновик вашего письма, которое я предлагаю направить сенату.
— Вы считаете, я должна написать сенату? Почему?
— Вы, несомненно, знаете о распространенных в обществе опасениях… Поскольку император стареет, его может ждать судьба Сарданапала.
Я не совсем поняла Фуше, но было ясно, что речь идет о здоровье Бонапарта.
— Широкие массы, так заслуживающие мира и безопасности, вопиют. Они преданы вам, ваше величество, но еще больше они преданы императору и созданной им империи, которая рассыплется с его смертью.
У Бонапарта что, какая-то болезнь, угрожающая жизни? Может статься, я о чем-то не знаю?
— Фуше, что с императором?
— Он страдает, ваше величество, — сказал Фуше, доставая табакерку из слоновой кости, украшенную драгоценными камнями, — ибо пришел к горестному заключению, что политически верные шаги, как они ни отвратительны ему, все же должны быть предприняты в государственных интересах. Как он ни отважен на поле битвы, все не решается заговорить об этом с вами.
У меня похолодели руки, сердце затрепетало. Постепенно мною овладело мрачное предчувствие: то, о чем говорил Фуше, не имело отношения к здоровью Бонапарта.
— О чем это вы?
Фуше втянул понюшку табака и смахнул табачную пыль с кончика носа.
— О разводе, ваше величество.
— Вы предлагаете, чтобы я?..
— Я предлагаю вам, письменно обратившись к сенату, объявить, что вы готовы пойти на эту жертву ради блага нации. Я знаю, как вы преданы мужу, и считаю, что ваша любовь к нему такова, что вы бы пожертвовали даже жизнью — не то что браком, — если это позволит уберечь императора.
У меня подломились ноги, и я привалилась к стене. «Так вот оно что! — подумала я. — У Бонапарта недостает мужества обсудить это со мной, и он подстроил, чтобы Фуше говорил от его имени. Трус!»
— Наши солдаты готовы сложить свои жизни на алтарь отечества, — продолжал Фуше, поддержав меня за локоть. — Редко выпадает женщине возможность доказать подобным образом свою преданность, свою…
— Мне нужно знать только одно! — перебила я его, чувствуя себя повисшей на краю пропасти. — Министр Фуше, просил ли вас император поговорить со мной об этом?
— Я знаю, что думает император по этому поводу, но такого приказа я от него не получал, — спокойно ответил Фуше, рассматривая часы, болтавшиеся на золотой цепочке у него на поясе. — А теперь, к сожалению, я вынужден прервать нашу безрадостную беседу, ваше величество, ибо у меня вскоре назначена встреча.
