— Не обратили ли тебя в свою веру юный Александр и его дорогой Патриколь?
— Не обратили.
— Не заманили ли тебя на собрание масонской ложи?
Маркиз только фыркнул.
— Ему никак не удается запомнить пароль, — сказала тетушка Дезире, прикрывая веером вероломную улыбку.
— Дело вовсе не в этом, — возразил маркиз, — а в этой чепухе о свободе, равенстве и братской любви. И в уродливых красных шапках, которые они носят и от которых голова зудит.
— Ну, может быть, в театр? Вы, конечно, вывозили ее на спектакли…
Тетушка Дезире отрицательно покачала головой.
— Боюсь, Александр бы этого не одобрил, — сказала она. — Все, имеющее отношение к театру, поощряет дух отчужденности, свойственный эпохе.
Фэнни присвистнула, самым неженственным образом.
— Он, пожалуй, всех нас заставил бы петь и танцевать на улице вокруг майских шестов с лентами. Устала я от вечного нытья и тоски по «старым добрым временам». Принципы Руссо могут завести слишком далеко. Я задала простой вопрос: как вы могли привезти эту крошку в Париж и даже не побывать с ней в театре?
— Пожалуй, мы могли бы сводить ее в «Театр Франсэ»,
[30] — осторожно сказала тетушка Дезире, взглянув на маркиза.
— Боже мой! — сказала Фэнни. — Единственное, на что там стоит посмотреть, так это король… и королева, когда ему удается вытащить ее на эти скучные постановки. «О, Добродетель!..» — Фэнни выпятила грудь и прошлась по комнате, подражая бездарной актерской декламации. Наблюдавшая за нами у двери Мими захихикала. — Возможно, у королевы не хватает кой-чего вот тут, — Фэнни постучала себя по голове, — но во вкусе ей не откажешь. Ее чаще можно встретить на бульваре Дю-Темпль.
— На бульваре Злодеев, ты хотела сказать, — поправил ее маркиз.
— Разумеется, а чего еще от нее ожидать? — бросила тетушка Дезире.
— А вы когда-нибудь видели королеву? — жадно спросила я, своим вопросом обнажая собственную сущность: неотесанная девица с Островов.
— Не на что смотреть! — ощетинился маркиз.
— Да как же ее можно не видеть?! — застонала Фэнни. — Эта женщина везде: в театре, за игорным столом, на концерте духовной музыки, в салонах — не в моем, разумеется, — но я слышала от графа Клариона, что она была у графини д’Отрикур, как бы инкогнито, что, впрочем, никого не ввело в заблуждение. Бедная женщина, мне даже жаль ее. Надеюсь, у нее нет аллергии на кошек.
[31] На мужчин у нее аллергии точно нет. Я понимаю, зачем она переехала в Малый Трианон: чтобы получить больше свободы. — Тут Фэнни подмигнула мне. — Там она может без опаски проявлять свои буколические наклонности и изображать пастушку, повязывая ленточки коровам и овцам. Настолько модное занятие, что, откровенно говоря, меня от него тошнит. Должна признать, сама я и минуты не смогла бы пробыть королевой. Во дворце полно зевак, которые, как в зоопарке, следят за каждым шагом королевской четы да еще и гадят по углам. Люди даже смотрят, как королевская семья ест,
[32] — можете себе представить? Господь свидетель, я противница корсетов — как можно их терпеть? — но не кажется ли вам, что королева заходит слишком далеко? — Мы молчали, но Фэнни и не ожидала ответа. — А с другой стороны, как не взбеситься, имея в мужьях короля Людовика? Жратва — его единственная страсть.
— И ведет он себя как сущее дитя, — пробормотал, в свою очередь, маркиз, — развлекается, обрызгивая прохожих струями фонтана. Пора бы его величеству повзрослеть, вам не кажется?
— А вы разве не знаете, что в Страсбурге чеканят деньги, на которых наш дорогой король изображен с рожками? — усмехнулась Фэнни. — Правда-правда, у одного друга моего друга есть такая монета.
Я готова была слушать Фэнни часами, но тетушка Дезире сменила тему, рассказав, что я учусь играть на арфе, хорошо пою и интересуюсь рисованием. Я смутилась, что меня так расхваливают, но внимание Фэнни было мне приятно.
Она настояла, чтобы я показала ей свою последнюю работу, на которой была изображена сценка на острове. Случайно ей попался на глаза этюд — вид из моего окна на каменную стену соседнего дома, и она усмехнулась, усмотрев в картинке оригинальность и чувство юмора.
— Хотя, возможно, это говорит о тяжелой депрессии…
Тут она окинула меня испытующим взглядом, а заметив на столе открытый томик Гельвеция, Фэнни спросила, читаю ли я его.
— Пытаюсь, — созналась я.
— Зачем? — поинтересовалась Фэнни. — Хотя, конечно, это занятие достойно восхищения.
— Так пожелал мсье де Богарне, — объяснила я. — В целях моего образования.
— Как мило с его стороны! — саркастически заметила она.
— Но я пишу с ужасными ошибками, — сказала я, защищая мужа.
— В письмах Вольтера полно ошибок, и что? — Она заметила стоявшую в углу гитару. — Вы играете?
Я призналась, что музицирую, но сказала это довольно неохотно, ибо мсье де Богарне убедил меня, что только представители низших классов общества играют на таких примитивных инструментах.
— Прекрасный инструмент, такой выразительный! Какие пьесы вы знаете?
Я рассказала, что пытаюсь разучивать кантаты Клерамбо, но они для меня трудны.
— Естественно, — сказала она, что меня ободрило.
Уже у двери Фэнни обернулась ко мне:
— Скажите, моя дорогая, что вы думаете о нашем прекрасном городе?
Я покраснела.
— Не стесняйтесь. Ваши страдания ясно написаны у вас на лице. Как и каждая мысль, приходящая вам в голову, каждое чувство, которое вы испытываете. Вы — совершенно чистое, прозрачное создание. Но, признайте же, нельзя быть француженкой и не любить Париж.
Я поняла, что она знает самые мои тайные помыслы и мечты. Разве я всю свою жизнь не мечтала о Франции? Разве само это слово не было связано для меня с любовью, со всем, что только есть в жизни лучшего?
— Признаюсь, пока я видела только эти четыре стены, — сказала я.
— Это мы исправим, моя дорогая. Начнем с вашего визита ко мне в салон — завтра же вечером, — подняла палец Фэнни, пресекая мои возражения. — Я настаиваю. Пришлю за вами лакея к девяти часам.
Вот так просто все решилось. Но «салон»? Я даже не знаю, что это такое.
