— Вашей женой! — Дюнкерк заключил меня в товарищеские объятия, что, по-видимому, стало во Франции делом обычным.
— Депутат Дюнкерк — банкир, будьте к нему добры, — подмигнул Александр.
— Все дамы слишком добры ко мне, — с печалью сказал Дюнкерк.
Александр взял меня за руку:
— Сегодня вечером? Я приеду, — и исчез в толпе.
— Я и не знал, что депутат Богарне женат, — сказал депутат Дюнкерк и чихнул в огромный льняной платок.
— Вот ты где, дорогая. — Между мной и Дюнкерком возникло нарумяненное лицо Фэнни. — Я не знала, что ты знакома с Эммери.
— Депутат Дюнкерк, простите, если я выгляжу слишком рассеянной, — сказала я. — Просто я в Париже всего несколько дней, и он так изменился…
— Как вы правы! Мы все тут в смятении. И очень сомневаюсь, что когда-нибудь придем в себя.
Фэнни рассмеялась, немного слишком громко.
— Дорогой, дорогой Эммери! Почему я никогда не вижу вас?
— Вы были в Риме с этим диким человеком. Совершали пропагандистский тур, так мне сказали, проповедовали непросвещенным массам…
— С этого понедельника я возобновляю свои вечера, — сказала Фэнни. — Я умру от горя, если снова не увижу вас у себя.
Я смотрела на нее с недоверием. Понедельник — это уже через четыре дня.
— Но у вас нет даже повара! — воскликнула я, когда мы на улице ожидали фиакр.
— Боже мой, я и забыла! — сказала Фэнни, неистово обмахиваясь веером, несмотря на холод.
В тот же день, вечером
Большую часть времени после полудня готовилась к приезду Александра. Я приняла ванну, нашла подходящее платье — его одолжила мне княгиня Амалия, одно из ее наименее официальных творений: темно-сине-зеленое с лентами цвета слоновой кости и кружевами, просто прелесть. Гортензия перемерила все платья Эмили и остановила выбор на ужасном розовом. Оно ей слишком велико, но ее не переубедишь, особенно после того, как Эжен обронил, что она в этом платье «очень мила».
Александр приехал после ужина. Эжен с гордостью провел отца к креслу в передней гостиной и распорядился принести закуски и напитки. Гортензия не желала отходить от меня и не сводила глаз с лица незнакомца, своего отца. Но не позволяла ему приближаться.
— Это пройдет, — сказала я, когда детей увели укладываться, хотя сама была в этом далеко не уверена: иногда Гортензия ведет себя непредсказуемо. — Вам приятно будет узнать, что она очень смышленая и наделена замечательными способностями.
— Если бы то же можно было сказать о нашем сыне! — Александр стоял перед камином, грея руки.
— Вероятно, способности к обучению Эжен перенял от меня, — сказала я, глядя в пламя и чувствуя его тепло.
— Он, безусловно, во всем пошел в вас. Добр, щедр… — Александр прочистил горло, не отводя от меня внимательного взгляда. — Вы выглядите очаровательно, Роза, этот цвет вам очень к лицу.
Я покраснела.
— Вы когда-нибудь думаете обо мне? — спросил он.
— Часто.
— Вы думаете обо мне благожелательно?
Насколько честно надо было ответить?
— Вас легко любить, Александр.
— Вы судите поверхностно.
— Это недостаток?
Александр вдруг схватил меня за руку.
— Хочу, чтобы вы знали: я сильно изменился. Я будто очнулся вдруг от какого-то магнетического сна и намерен оставить безрассудство юности позади.
Среда, 24 ноября
Всех мобилизовали помогать Фэнни с приготовлениями к приему гостей. Брата княгини Амалии — Фредерика, князя Зальм-Кирбурского, и меня попросили написать на визитных карточках Фэнни «Принимаю». Князь очарователен, он маленького роста и совсем без подбородка. Он признался, что рад заняться подписыванием карточек. Они с сестрой недавно выстроили особняк на улице де Лиль, называется отель «Де Зальм».
[42] Говоря с немецким акцентом, князь пожаловался мне, что там пахнет штукатуркой, а сестра вовлекает его в бесконечные споры о выборе обоев и что он рад любому поводу выбраться из дому.
— Кому охота целый день сидеть дома со слугами, которые шныряют у тебя за спиной? — сетовал он.
— У вас, по крайней мере, есть слуги, — прервала его Фэнни. Руки у нее были выпачканы в муке, а сама она пребывала в радостном возбуждении, проведя все утро на кухне со слугой Жаком, мастером на все руки, которого учила поварскому искусству. Надо сказать, Жак охотно осваивает это ремесло. Подозреваю, что он тайком попивает вино, предназначенное для готовки.
— Скорее, у нас есть господа, — заметил Фредерик, уступая своей страсти к парадоксам.
27 ноября
Вечер у Фэнни начался хорошо, несмотря на многочисленные поводы для огорчения: гусь оказался пережарен, пирог опал, в гостиной от свечи вспыхнула драпировка.
Пришли немногие, но общество собралось вдохновляющее. Роялисты общались с радикалами, художники — с банкирами. Было несколько депутатов из Национальной ассамблеи. Я, как жена Александра, пользуюсь всеобщим уважением. Один депутат принял меня за влиятельную персону и просил замолвить перед Александром словечко.
Поразительно, как все переменилось. Там, где прежде выставляли напоказ украшения, теперь хвастают бережливостью. Где раньше развлекались буриме и шарадами, теперь говорят о политике… и, разумеется, о том, что теперь называют «экономикой»: о национальном продукте, инфляции, государственном долге (кажется, будто все поголовно решили составить финансовый план по спасению Франции).
По счастью, присутствовало несколько поэтов, и кого-то из них убедили почитать свои последние произведения, которые, конечно, по чистой случайности оказались у них с собой. Фэнни даже усадила меня за свою арфу, но играла я очень скверно: давно не упражнялась. Тем не менее банкир и депутат Эммери Дюнкерк неумеренно хвалил мою игру, то и дело громко чихая. Мы с ним немного поговорили. Он считает, что, несмотря на блокаду англичан, сможет передать письмо моей маме; постарается, во всяком случае. У него есть клиенты, торгующие с Антильскими островами, так что он представляет себе, как сложно это осуществить.
Александр приехал уже после ужина и подсел ко мне в передней гостиной.
— Ваша статья в сегодняшнем выпуске «Монитёр»
[43] произвела на меня сильное впечатление, — сказала я, имея в виду его пространные рассуждения о необходимости улучшить состояние больниц.
Александр собирался что-то сказать в ответ, но нас прервал человек с огромными усами, депутат от Пуату.
