— Но я даже не представлена депутату Баррасу, — сказала я.
— Почту за честь представить вас ему, — заверил меня гражданин Бото.
Вторник, 21 августа
Сегодня Агат вернулась с рынка розовая от возбуждения: видела человеческую голову, отрубленную гильотиной.
[51]
— Толпа ревела! — сказала она. — Но все кончилось слишком быстро.
23 августа
Днем перепуганные дети прибежали в гостиную, услышав, что наши войска на востоке будто бы разбиты австрийцами.
— Папа там? — спросил Эжен.
Я заверила, что нет, с его отцом все благополучно.
— Но как же мы?! — плакала Гортензия.
— Не австрийцев надо бояться, — прошептала Агат. — Это священники и аристократы, сидящие в тюрьмах, это они приставят нож к твоему сердцу, пока ты спишь.
Гортензия заплакала в голос. Мне не сразу удалось ее успокоить.
— Увольте Агат, — посоветовала вечером Эми. Мы сидели в садике и попивали кларет, наблюдая за появлявшимися звездами.
— Это слишком рискованно, я не отважусь. В последнее время именно слуги многих выдавали властям.
Пятница, 24 августа
Вечером прием в доме депутата Барраса. Княгиня Амалия предложила мне один из своих великолепных нарядов. Принимаю травяное снадобье от расстройства желудка, но должна поехать, несмотря на недомогание.
В тот же день, вечером
Гражданина Бото и меня провели в элегантно обставленное и увешанное гобеленами фойе. К нам, ступая с заученной грацией учителя танцев, вышел, волоча саблю, человек лет сорока. Он обнял гражданина Бото и потрепал его по щеке.
— А что это за очаровательная дама, которую вы привели ко мне, Франсуа? — Махнув рукой на театральный манер, депутат Баррас поцеловал мне пальцы.
— Ах, знаменитый депутат Баррас! — Я сделала глубокий реверанс.
— Не могу без отвращения гадать, чем бы я мог прославиться. — Он улыбнулся, вынув из правого глаза монокль с золоченым ободком. Блеснул бриллиант на среднем пальце. Депутат был в желтых шелковых панталонах и высоких черных сапогах для верховой езды, весь в старорежимных кружевах. Судя по тому, что мне доводилось о нем слышать, едва ли передо мной стоял революционер.
— Неужели так много вариантов? — спросила я. От него сильно пахло серой амброй.
— Бесчисленное множество. — В свете факелов лицо его было как восковое: угловатое, с высокими скулами. С виду чувствительный человек, со скорбными щенячьими глазами. — Мой дорогой Бото, — сказал он, беря меня за руку, — вас не оскорбит, если я представлю даму своим гостям?
Когда мы вошли в гостиную, я остановилась полюбоваться картиной Грёза.
— Я потом покажу вам свою коллекцию, — пообещал депутат Баррас, — у меня наметанный глаз на прекрасное…
— Некоторые называют это слабостью, — шепнул Бото.
Депутат Баррас криво улыбнулся мальчишеской улыбкой, довольно милой.
— Кстати, о прекрасном: вижу на вас творение гражданки Дюперре, — заметил он, оглядывая замысловатое сооружение из кружев и лент на плече моего платья. — Замечательная модистка, но, как мне говорили, слишком темпераментна.
— Замечательная, — кивнула я, не посмев признаться, что платье одолжено мне на время.
Весь вечер депутат Баррас был сама галантность (подозреваю, он из тех мужчин, кого процесс соблазнения увлекает куда больше, чем цель). После третьего тоста за республику я достаточно осмелела, чтобы выразить свою озабоченность арестом графа де Монморена. Депутат Баррас от моих слов, по крайней мере, не отмахнулся: это больше снисходительного «Разберемся!», которое я почти рассчитывала услышать.
Он представил меня четырем присутствовавшим членам Трибунала. По почтительности, с которой они обращались с депутатом, я видела, что было бы разумно поддерживать с ним дружбу… определенно, не ссориться. К тому же он меня забавляет.
Вторник, 28 августа
Сегодня вечером объявлен комендантский час. Не будет никаких карет и лошадей на улицах после девяти часов. Проскакавший на лошади глашатай объявил, что обыски начнутся в полночь.
Что нам прятать? Эми сожгла множество любовных писем. Перед тем как бросить очередной листок в огонь, она вслух читает из него весьма интимные места.
— Жаль, что у меня нет любовных писем: даже сжечь нечего, — посетовала я. Письма Александра более похожи на проповеди, восхваляющие достоинства республики.
— Оставьте его послания на видном месте, где они попадутся на глаза, — сказала Эми.
Агат украдкой наблюдала за нами, и я вдруг подумала: не соглядатай ли моя горничная?
29 августа 1792 года
Гражданка Богарне, по поводу ареста и заключения в тюрьму гражданина Монморена сообщаю Вам, что через неделю, в четвертый день сентября, в три пополудни состоится судебное слушание.
Гражданин Бото, директор Трибунала
Четверг, 30 августа
Были арестованы и тысячи других: представители духовенства, аристократы.
— Мы следующие, — сказала Эми, надевая фехтовальную маску.
28 августа 1792 года, Валансьен
Дорогая Роза, мне в Страсбурге присвоят звание фельдмаршала. Уезжаю завтра. Не знаю, сколько времени потребуется, чтобы туда добраться, — по дороге я буду инспектировать стоящие в городах гарнизоны. Не волнуйтесь, у меня отличная лошадь. Передавайте привет детям.
Ваш муж Александр Богарне
2 сентября
Австрийские войска в двух днях пути от Парижа. Город охвачен паникой. В задней комнате на небольшом дубовом столе мы с Эми собрали оружие: нож для разделки мяса, ее саблю, пистолет дю Брея. Трогаю холодный металл, воображая худшее. Могла бы я? Желала бы?
Понедельник, 3 сентября, вечер
День рождения Эжена, ему одиннадцать. Над городом стоит колокольный звон. Медленно тянется за часом час, в начале каждого стреляют из пушки.
Я задернула шторы и запретила детям выглядывать из окон. Спокойно прикалываю ленты по случаю дня рождения, произношу молитвы, чтобы отогнать смерть. Кинжалы всегда наготове, мысленно перебираю события дня: дети накормлены, белье починено, постельные принадлежности проветрены. Такими уловками отгоняешь страх. Но теперь дети спят, я жду у окна, наблюдаю, прислушиваюсь, на столе передо мной — пистолет. В темноте правит страх. Что делать, если на меня нападут? Хватит ли у меня мужества отнять чью-то жизнь? Как это делается?
