Одиннадцатью… бог мой!
Несколько депутатов протестовали, крича, что аристократа собираются назначить на один из важнейших постов в республике. Тут депутат Барер, вскочив на ноги, воскликнул:
— Он мой друг! Он мой друг!
Назначение было принято.
Я больна. Лежу. Все наши армии терпят поражение. Быть сейчас военным министром — верная смерть. Отправила письмо Александру, в нем умоляю его отказаться от нового назначения.
Вторник, 30 июля
Вечером, когда собрались гости, в салоне воцарилась довольно напряженная атмосфера. И вот причины: неожиданная сдача наших войск немцам под Майнцем, неспособность армии Александра прийти к ним на выручку, позор республики — все это кому угодно омрачит настроение.
— Хочу вам кое-что показать, — шепнул мне депутат Тальен, уводя меня в музыкальную комнату. — Это письмо, присланное вашим мужем в комитет. По-моему, вам следует его прочесть.
Он протянул мне послание — одну лишь страничку, исписанную наполовину. В прямых резких словах Александр выражал негодование по поводу сдачи наших войск под Майнцем, обвинял командиров, требовал их казни, требовал, чтобы их отрубленные головы были посланы противнику. Негодуя, он настаивал на том, чтобы правительство приняло его отставку; в знак протеста он готов был сломать свою шпагу.
[58]
Я отдала письмо. Мне было не по себе оттого, что Александр возлагал вину на других, что призывал мстить.
— Он, несомненно, болен, — сказала я.
— До чего удобно! — Депутат Тальен сложил письмо и убрал его в карман камзола. — Неприятель атакует, миллион французов готовится к битве, а ваш муж желает подать в отставку. — Тон был саркастический. — Это не делает ему чести, гражданка. Вам следует знать, что в кулуарах по поводу этой выходки прозвучало слово «предатель».
— Командующий Богарне должен был повести свои расхлябанные войска против великолепно обученной армии, в десять раз превосходящей его числом? Должен был направить своих солдат на бойню?
— Но они все равно там окажутся, желают того или нет, — ответил депутат Тальен. — Нужно мужество, чтобы встретить свою смерть, но гораздо большее — чтобы встретить смерть других. Этот урок мы запомним надолго.
Наш разговор прервали дама с двумя мужчинами, один из которых был в военном мундире.
— Почему на улицах больше не разрешается танцевать? — спросила дама, пробегая пальцами по струнам арфы.
— Теперь танцы — еще одно из незаконных удовольствий, и меня это настораживает,
[59] — сказал мужчина в мундире. Другой засмеялся.
— Депутат Тальен, дорогой, — взяла его за руку дама, готовая пуститься в пляс, — почему нельзя танцевать, скажите на милость?
— Робеспьер, как я слышал, не любит развлечений, — заметил мужчина в мундире.
— Робеспьер не любит женщин, — сказал другой.
— Передать ваши слова депутату Робеспьеру? — Тальен не сводил глаз с женщины, с ее глубокого декольте.
Я смотрела в пустой камин, не замечая их веселости. Что теперь будет с Александром?
18 августа
Александр каждый день письменно обращается к Ассамблее, требуя принять свою отставку. Ему каждый день отказывают.
21 августа
Ассамблея наконец приняла отставку Александра, но отныне он не может приближаться менее чем на тридцать лиг
[60] к границам государства и менее чем на двадцать — к Парижу. Он преступник.
Когда это было объявлено, я находилась на галерее для публики. Депутат Тальен встал и вышел из зала. Я догнала его в садах — с некоторым усилием, ибо у него длинные ноги и ходит он торопливо.
— Возникли новые причины для тревог, — заметил он и, к счастью, остановился. Я пыталась перевести дух. — Отставка вашего мужа, ограничение его передвижений могут вас более не беспокоить. Подумайте лучше о его голове.
— Вы жестоки! — Меня рассердило его легкомыслие.
— Вовсе нет, гражданка, — сказал он. — Разве я не скрывал от вас обвинения, выдвинутые против вашего мужа? Разве не держал язык за зубами?
— Думаете, я не знаю?
Армейские комиссары в Страсбурге обвинили Александра в том, что он проводит время со шлюхами, тогда как должен готовиться к битве. Это я знала, но знала и больше. Например, что он ухаживал за дочерью армейского комиссара — гражданина Риважа, «богача Риважа», как его часто называли. «Мстителя Риважа», как я бы назвала его сейчас.
— Есть и более серьезные обвинения, — сказал депутат Тальен. — Говорят, ваш муж-аристократ, находясь в сговоре со своим братом Франсуа, намеренно привел дело к падению Майнца, намеренно предал республику.
— Кто бы стал так клеветать?
— Депутат Робеспьер, например. — Депутат Тальен оглянулся.
Я проследила за его взглядом; у фонтана, глядя на нас, стояли два депутата. Тальен продолжил, понизив голос:
— Гражданка Богарне, если позволите дружеский совет, постарайтесь стать невидимкой. Радикалы проведут через Ассамблею свой закон о подозрительных, который даст полномочия Комитету общей безопасности заключать людей в тюрьму без суда и даже без оснований!
— Разве вы не в этом комитете?
— Уже нет. Там теперь задают тон самые радикальные депутаты. Предостерегаю вас: не привлекайте к себе внимание. Было бы разумно отказаться от филантропической деятельности, от ваших усилий по спасению всех добрых людей Парижа. Уезжайте из города.
Я, наверное, побледнела, ибо он схватил меня за руку.
— Вы должны послушаться. Меня не будет здесь, чтобы помочь вам. Я сам уезжаю утром.
— Уезжаете? — Признаюсь, это новость меня огорчила. Я стала зависимой от его помощи, рассчитывала на его покровительство.
— В Бордо. С миссией.
— Поздравляю. — Я не знала, что еще сказать. — Бордо — прекрасный город.
— Я считаю, варварство царит повсюду, кроме Парижа.
— И надолго вы?
— Насколько потребуется, чтобы приручить население, обратить в истинную веру провинциалов, укротить их. — Он сделал комический жест.
Я улыбнулась. Его мальчишество проявлялось столь многообразно.
Он вытащил часы.
— Меня ждут в собрании на улице Сент-Оноре. Мы заказали гильотину, и подрядчик, немец, уверял, что она будет готова к сроку, но теперь у него, разумеется, множество оправданий, почему он не успел сделать ее вовремя.
