Гильотина. Я взяла своего друга за руку. Я знала, он — благонамеренный патриот, но он так молод для возложенной на него власти, для опьяняющей власти над жизнью и смертью…
— Остерегайтесь, друг мой. Не…
Тальен наклонился и шепнул мне в ухо:
— Это вам надо остерегаться.
24 сентября
Ночью меня разбудила Агат. Она слышала стук.
— Это с обыском? — испуганно спросила я.
— Стучались у черного хода.
Я достала из-под матраса кинжал и надела халат. Агат исчезла. Я зажгла свечу и пошла к двери.
— Кто там?
Ответа не было, но за дверью послышался какой-то шорох.
— Говорите, прошу вас.
— Роза?
Я не смела вздохнуть.
— Роза, это вы? Пожалуйста, откройте.
Голос был знакомый. Я приоткрыла дверь, держа наготове кинжал. Передо мной в лунном свете стоял мой муж.
— Александр! — Я распахнула дверь. Он весь промок под дождем. — Вам же запрещено приезжать в Париж. Зачем вы здесь? Вас могут арестовать. Эжен с вами?
— Я понятия не имел, что сейчас творится в Париже. Повсюду караулы. Как же мне отсюда выбраться? — Он похудел. Лицо вытянулось, глаза светились лихорадочным блеском.
— Александр, где Эжен? — Я схватила его за руку.
Он обернулся ко мне:
— Эжен?
Уж не пьян ли он? Я чувствовала запах спиртного.
— В школе, — сказал он и прошел в гостиную, отодвинул штору и выглянул на улицу.
— Вы… вы оставили его в Страсбурге? — спросила я, следуя за ним. — Но, Александр, ему лишь двенадцать. Он не может…
На улице раздались крики. Затем постучали в парадную дверь.
— Надо убираться отсюда! — воскликнул мой муж и бросился в сторону кухни.
— Александр!.. — Но, прежде чем я успела остановить его, он исчез. — Берегите себя!
Кухонная дверь захлопнулась. Я заплакала.
Я ПЫТАЮСЬ БЕЖАТЬ ИЗ ПАРИЖА
4 октября 1793 года
Но вот наконец и он. Мы с Гортензией в удивлении смотрим на него. Он стал выше ростом, длиннющие ноги — и он так красив! Этот мальчик — мой сын.
Он добрался сюда из Страсбурга в компании с адъютантом Александра. При нем сабля, и он прекрасно владеет ею. Он смело сидит на лошади и знает, как ее укротить. На меня, женщину и свою мать, он глядит с робостью. Нервничает, когда я плачу.
17 октября
Королеву гильотинировали, обвинив в таких преступлениях, что невозможно и вообразить.
[61] Прошлой ночью она явилась ко мне во сне и вручила свою голову.
— Нет! — закричала я.
Я сидела в темноте. Сердце колотилось. Ночная свеча догорела, светила луна, на стенах дрожали жуткие тени. Мне представилось, что я нахожусь на Мартинике. Мне казалось, я слышу рокот барабанов и пение.
У моей двери послышался шорох, в щели под ней я увидела движение света. Я задрожала.
— Мадам! — Это была Ланнуа со свечой в руке, белое лицо обрамлено ночным чепцом. — Я слышала крик. — Она поставила оловянный подсвечник.
— О, Ланнуа! — заплакала я. — Наша королева!
25 октября, два часа пополудни
Выпущен приказ новой власти: недели отменяются, теперь будут десятидневки.
[62] Какой сегодня день? Какой месяц? Не знаю. Вендемьер, месяц сбора винограда? Или брюмер, месяц тумана?
Смена календаря всех только злит. Этот новый, более «естественный» порядок романтического календаря тумана, мороза, ветра и снега, лугов, цветов, жары и плодов не дает ничего, кроме лишних усилий, которые теперь затрачивают, чтобы перевести даты из прежней системы в новую. Куда подевались наши воскресенья? Где наши дни отдыха?
[63]
— Задумано, чтобы сбить нас с толку, — сказал за чаем аббат Мено, священник соседней с нами церкви.
Вероятно, он прав, ибо мы определенно теряемся. И так уж изменились меры веса, объема и расстояний, названия монет, улиц, богов, а теперь еще и порядок дней.
— Они даже в загробную жизнь вмешались, — жалуется аббат. От него потребовали повесить на кладбище табличку с надписью: «Смерть — это вечный сон».
2 ноября
Эжен принес мне сегодня записку, доставленную почтальоном. Неумело запечатано воском, но печать не сломана. Почерк старательный — детский. Это от юной Эмили, она в Париже и сообщает мне, что ее маму увели в тюрьму.
— Что это? — спросил Эжен.
Я не сразу решилась сказать.
— Арестовали твою тетю Мари. Она в Сент-Пелажи…
— В тюрьме? — вздрогнул он.
— Она невиновна, — быстро проговорила я. — Она не сделала ничего дурного. — Как объяснить? Преступление Мари в том, что она была замужем за эмигрантом. Этого, по-видимому, теперь достаточно для заключения в тюрьму. Ее развод с мужем, революционная деятельность, работа на благо республики, скорее всего, ничего не значат. — Надо съездить повидать ее.
— В Париж? — спросил Эжен. В его глазах я видела страх.
Вечером показала записку Эми.
— Твой сын прав, — сказала она. — В Париже сейчас слишком опасно. Не надо привлекать к себе внимание.
— Но как я могу не поехать?
Мой саквояж уложен, утром уезжаю. Тихо.
Воскресенье, 3 ноября, Париж
Всю дорогу до Парижа ехали под дождём. В одном месте с глубокими колеями я боялась, что почтовый дилижанс свалится в канаву. Возле Мюля обогнали обоз с зерном под конвоем Национальной гвардии. За ним шли пешком крестьяне — волки, собравшиеся вокруг добычи.
