В отеле Фэнни на улице Турнон меня принял гражданин Леста: «друг» Мари, переехавший в ее дом.
— Чем обязан удовольствию видеть вас? — спросил он. Это тщедушный человек с испуганными глазами. На нем был атласный белый халат с вышитым римским узором.
— Эмили прислала мне записку о своей матери. — Я приняла предложенную им чашку бульона из телятины. — Как Мари?
— Каждый день посылаю в тюрьму горничную с чистым бельем. По ее словам, Мари здорова.
— Вы ее не видели?
Позади я услышала шаги и повернулась. В коридоре, положив руку на перила лестницы, стояла Эмили.
— Я получила твою записку, Эмили, — сказала я.
— Не следовало тревожить твою тетушку, — повернулся к ней гражданин Леста.
Я подошла к Эмили и взяла ее за руку. Рука была холодная.
— Ты видела свою маму?
— Эмили! — прервала разговор ее няня, чернокожая женщина невероятных пропорций, стоявшая на площадке лестницы. Эмили быстро взбежала по ступенькам.
— Девочка легковозбудима, — сказал гражданин Леста. — Посещение тюрьмы расстроит ее.
Я повернулась к нему, сердце колотится в груди.
— Очень признательна вам за заботу, гражданин, но я намерена видеть Мари, — не сдавалась я. — И возьму с собой Эмили.
В начале третьего мы с Эмили отправились в тюрьму. У ворот тюрьмы Сент-Пелажи я взяла ее за руку со словами:
— Тебе не обязательно идти со мной.
Эмили прижала к груди сверток, который взяла с собой из дома. Она выглядела все такой же феечкой, как в детстве.
— Я хочу пойти, — сказала она.
— Ты смелая девочка.
Тюремщик, крупный и краснолицый, направил нас к караульному помещению, где нам пришлось подождать в компании двоих мужчин. Они курили на ступеньках и отнеслись к нам доброжелательно. Мы с Эмили сели на выдвижную кровать, застеленную грубым шерстяным одеялом. Вскоре тюремщик вернулся, тяжело дыша после подъема по лестнице. Позади него шла Мари. Волосы всклокочены, платье в пятнах, потрепанная трехцветная розетка на корсаже. Она попыталась пригладить волосы.
— Я приехала, чтобы помочь, — сказала я, чувствуя ее неловкость.
— Гражданин Леста не пришел?
— Он боялся, что вас это огорчит, — солгала я.
Эмили вложила сверток в руки матери. Там было чистое белье, серебряные вилка, нож и ложка, а также фарфоровая чашка, небольшая коробочка швейных принадлежностей и роман Ричардсона.
Тюремщик осмотрел содержимое кулька и забрал нож. Открыв коробочку, вынул ножницы.
— Пора, — поторопил он.
Эмили обняла мать.
— Старайся не быть никому в тягость! — напутствовала Мари свою девочку.
— Мы сделаем все возможное, чтобы вас вызволить, — сказала я и поцеловала ее в грязные щеки.
Мари сняла розетку и сердито сунула мне в руку.
Боюсь, что уже ничего не сделаешь. На душе тревога. Депутат Тальен в Бордо. Депутат Баррас на юге, как мне сказали. С ним и гражданин Бото. К кому взывать о помощи?
5 ноября
— Предлагаете мне обратиться с апелляцией в комитет? — Эмили покраснела. Я сразу усомнилась в правильности своего предложения.
— Комитет скорее откликнется на прошение, поданное дочерью заключенной, — сказала я.
Мы с Эмили готовились все утро: написали прошение, репетировали.
— Представь, что ты на сцене, — учила я, ибо, несмотря на застенчивость, у Эмили замечательный сценический дар. — Представь, что члены комитета — зрители.
Она сделала умоляющий жест.
— Да, вот так!
Незадолго до трех часов мы с Эмили поехали во дворец Тюильри. Нам сказали, что комиссия заседает в южном крыле. Мы шли широкими, отделанными мрамором коридорами, и сердце у меня колотилось. Я думала о королеве — о том, что когда-то она ступала по тем же самым камням, по которым сейчас иду я. Думала о ее детях, ныне сиротах, растущих в одиночестве в сырых тюремных камерах.
Мы сели в приемной с другими просителями. Эмили то разворачивала, то снова складывала свои бумаги. Наконец назвали ее фамилию. Я слегка ее подтолкнула. Она прошла в двойные двери.
Вскоре эти двери вновь отворились, и на пороге я увидела печальную Эмили, которая, казалось, стала меньше ростом.
— Не удалось! — зарыдала она. — Что, если я все испортила?
10 ноября
Казнены на этой неделе: Олимпия де Гуж, герцог Орлеанский, гражданин Ролан, гражданин Байи, астроном.
Сколько это может продолжаться? Даже коров сейчас не заманишь в Париж — так силен здесь запах крови.
Позже
Утром уезжаю в Круасси без Эмили. Не могу уговорить ее покинуть Париж, город, в котором заключена в тюрьму ее мать.
Понедельник, 13 января 1794 года, Круасси
Аббат Мено сегодня утром имел удрученный вид.
— Что-то случилось?
Он подал мне распечатанное письмо.
— Я получил уже со сломанной печатью, — прояснил он.
Из комитета.
— Вы читали? — спросила я.
— Плохие новости.
Я просмотрела письмо. Апелляция Эмили отклонена. Никаких причин для этого не указывалось. Я перевернула листок. Так мало слов, но они так много значат: женщина, мать останется в заключении, которое угрожает ее здоровью, ее сердцу. Вероятно, пойдет к гильотине и потеряет голову под пьяные возгласы черни.
Аббат Мено подвел меня к стулу.
— Выпьете бренди?
— Нет! — Я высвободилась из его рук. — Мне нужно уложить саквояж.
18 января
Вот как это было. Войдя в большой зал, я оказалась перед длинной очередью, в которой стояли люди разного пола и возраста, даже дети. По подушкам и корзинкам с едой я поняла, что многие из них находятся здесь уже долгое время. Я подошла к началу очереди.
— Я желала бы говорить с депутатом Вадье, — сказала я стражнику. На ордере об аресте Мари стояла именно его подпись. Они с Александром, как я вспомнила, вместе работали в Ассамблее.
— Все остальные тоже желали бы, — усмехнулся стражник.
Я протянула ему заранее написанное мною письмо:
— Можно ли в таком случае передать это депутату Вадье?
Стражник открыл большие двойные двери и отдал мой конверт человеку в голубом бархатном камзоле, сидевшему за письменным столом. Тот мельком взглянул на меня.
Я улыбнулась:
— Пожалуйста.
Он отвернулся. Вне всякого сомнения, на него только так и смотрят весь день.
