Горничная сняла халат с плеч Терезы и стала массировать ей шею.
— Кто бы это мог быть? — спросила Тереза, обращая на меня взгляд своих огромных черных глаз.
— Человек, который вас очень любит.
Тереза игриво посмотрела на меня.
— Ах… но их так много.
Я улыбнулась, ей легко можно было поверить. Вполне возможно, что все мужчины Парижа вожделели такое создание.
— Находите меня тщеславной?
— Нахожу вас обезоруживающе честной, — призналась я.
— Вас это беспокоит?
— Я ценю честность.
Она пристально посмотрела на меня и сказала:
— Мы подружимся.
Мы допили бутылку шампанского. Я сообщила ей, что депутат Жульен направил ее письмо в Комитет общественной безопасности.
— Боже правый! — Она прижала руки к сердцу. — Я намеревалась дискредитировать депутата Жульена, ибо обнаружила, что он шпионит за Тальеном и доносит о нем Робеспьеру. Я намеревалась вовлечь его в безрассудство.
— Сознаете ли вы, какую опасность это представляет для депутата Тальена?
— Простит ли он меня когда-нибудь?
— Вам он простит что угодно.
20 марта
Депутат Тальен прыгает, как малое дитя. Не может поверить своему счастью; не может поверить, что любим женщиной столь богатой, прекрасной и аристократичной, как Тереза. Он вне себя от нетерпения и нежности, пишет сонеты и целый день поет. Ему трудно удерживать внимание на моих петициях, но я настаиваю. Каждый день навещаю Александра. Каждый день навещаю Фредерика и Мари. Ситуация ухудшается.
19 апреля
Сегодня в сумерках к нашей двери подошли трое мужчин. Пес зарычал. Я узнала одного из них, видела в районной конторе. Двое других мне незнакомы. Я боялась, что они войдут и увидят пасхальные картинки, нарисованные мной для детей.
Они предъявили мне бумагу.
— Что это значит? — спросила я. Это был ордер на обыск.
Они без приглашения прошли в переднюю гостиную.
— Рисунки в камине, — шепнула Ланнуа.
Пришедшие не церемонились с нашими пожитками. Начали с подвала и обыскали все до чердака, где с радостью обнаружили письменный стол с запертыми ящиками. Ящики взломали. К своему разочарованию, нашли в них только патриотические письма Александра (которые я специально туда положила). Ушли огорченные, не обнаружив ничего такого, что можно было бы поставить мне в вину.
Теперь темно. Потрескивает горящая свеча. Не спится. Я знаю, они еще вернутся — за мной.
В тот же день, позже
В четыре часа утра раздался громкий стук в дверь. На этот раз у них был ордер на мой арест.
— И по какой причине? — протестовала Ланнуа.
— Им не нужна причина, — прошептала я.
Сопротивление только осложнило бы дело. Я попросила Агат собрать кое-какие вещи.
Пошла в комнату к детям. Хотела разбудить их, попрощаться. Потом подумала, что слезы сейчас ни к чему, и не стала волновать их. Поцеловала каждого, получше укрыла, помолилась про себя.
Агат и Ланнуа рыдали.
— Берегите их, — сказала я, когда меня выводили на улицу.
ПРИМИРЕНИЕ С АЛЕКСАНДРОМ
«Хорошо, что ночью. Хорошо, что без свидетелей», — думала я.
Мои конвоиры — обычные люди, выполняющие свои обязанности. У одного из них — гражданина Дельмера, наиболее разговорчивого из троих, — болеет жена, и ему надо поскорее вернуться домой. Я была последней из тех, кого им предстояло арестовать в эту ночь, поэтому он был рад, что дело сделано. Заметно, что ему не нравится разлучать матерей с детьми.
— Хорошо, что вы не стали их будить. Так лучше, — сказал он мне.
Меня отвели в монастырь английских урсулинок. Тюремщик, от которого пахло спиртным, заявил, что нет и стула, чтобы присесть, а уж о кровати и говорить нечего.
— Куда ж нам ее вести? — Гражданин Дельмер начал подозревать, что он еще не скоро попадет домой.
Тюремщик насупился. Дельмер предложил предоставить мне выдвижную кровать в караульном помещении.
— Это моя кровать! — возмутился тюремщик, но в конце концов сдался.
На следующий день я стала просить, чтобы меня перевели в монастырь кармелиток.
— Хотите в монастырь кармелиток? — недоуменно уставился на меня низкорослый тюремщик со следами оспы на лице.
— Там мой муж.
— Но там тесно и не так уж приятно.
Тем не менее мою просьбу удовлетворили. В полдень после так называемого обеда из яиц с ветчиной и грязной воды, от которой началась тошнота, меня вместе с еще тремя заключенными посадили в закрытую телегу. Один из моих спутников — парень лет пятнадцати. Двое других, муж и жена, были кукловодами; их арестовали за изготовление марионетки Шарлотты Корде.
[66]
В телеге валялась солома, местами грязная. На этой же телеге накануне вечером привезли заключенных из Версаля, объяснил ехавший с нами стражник. На улицах люди смотрели нам вслед и ругались. Мальчишка бросил вдогонку тухлое яйцо. Я, стыдясь, прятала лицо.
Когда приехали в монастырь кармелиток, нам велели подождать. Тюремщик, грузный человек по имени Роблятр, ворчал, читая документы:
— Каждый день все меняют. А если ошибусь… — Он закатил глаза. По красному лицу можно было судить о его чрезмерном пристрастии к дарам виноградной лозы.
Нас провели по узкому коридору. От запаха нужников я едва не задохнулась. Роблятр отпер дверь в узкую келью. На полу в ряд лежали соломенные тюфяки. Повсюду была развешена одежда. Сильно пахло плесенью.
Мне достался тюфяк напротив одного из забранных решетками окон. С одной стороны от него лежала молодая женщина; золотые волосы рассыпаны по подушке.
— Гражданка мадам Кюстин, — представилась она. — Можете звать меня Дельфиной.
— Кюстин? Генерал…
— Великий генерал Кюстин — отец моего мужа. — У нее был высокий певучий голос; говорила она правильно, как актриса.
— Мой муж служил под началом генерала Кюстина. Александр Богарне. Его держат здесь же.
— О, гражданин генерал Богарне! Так вы его жена?
— Вы его знаете?
— Он добрый друг моего мужа. — Она легла на тюфяк, вздохнула и приложила руку к сердцу. — Генерал Богарне рисовал мой портрет.
В коридоре прозвенел звонок. Вслед за Дельфиной и другими я поднялась в ректорат по лабиринту коридоров и лестниц. Там, под сводчатыми потолками и стесанными изображениями Христа и Девы Марии, стояли грубо сколоченные столы.
