Через полчаса или даже раньше
Бонапарт ворвался в гостиную и сел. Я уже знала, что означает эта его улыбочка, и кивнула горничной:
— Агат, я бы поговорила с мужем… наедине.
Льняную рубашку он снял еще прежде, чем мы успели дойти до моей спальни.
— Жюно и Мюрат будут здесь через четверть часа.
— Времени не так уж много.
— Я могу быстро, — сказал он так, будто решился на какую-то доблесть.
Я развернулась спиной, чтобы он мог расстегнуть пуговицы платья. Бонапарт провел холодными руками по моей груди и прижался ко мне. Обернувшись, я поцеловала его. Бонапарт невысок, но энергичен. И быстр.
— Я бы хотел, чтобы вы подмылись, — попросил он, развязывая панталоны.
— Уже иду. — Меня ошеломила его солдатская прямота. Оставшись совсем без одежды (маленькое тело, большая голова), он забрался в постель, натянул на себя простыню и выжидающе посмотрел на меня. Я вышла в будуар и вернулась в газовом ночном платье, отделанном фиолетовыми лентами.
— Снимите это, — сказал он.
Я неохотно повиновалась и легла рядом с ним.
— Позиция десять? — спросила я, дразня его.
— Двадцать три. — Он провел рукой по моей груди и животу. — Я перескочил вперед на несколько страниц.
Я улыбнулась. Это правда или он опять шутит?
Потом он сел и произнес:
— Закройте глаза. Лежите-лежите. — Я сделала, как было велено. Слышала, как он спустился к изножью кровати, раздвинул руками мои ноги, ощутила тепло его дыхания, его…
Боже мой… Я судорожно вдохнула.
Удивительно, сейчас Бонапарт не спешил. Чувственное тепло разлилось по всему моему телу. Я запустила пальцы ему в волосы, на меня накатывали волны невероятного наслаждения.
Потом я полежала мгновение, переводя дух и вытирая слезы счастья о простыню. Бонапарт рассматривал меня с благоговением.
— Какая лучшая из тех, что мы пробовали? — спросил он, улыбнулся и опустил ноги на пол.
— Идите сюда! — потребовала я, хватая его за руку.
Девять часов пополудни
Он поцеловал меня и ушел.
Слышу потрескивание дров в камине, горничная фальшиво напевает в ванной, на узкой лестнице видны следы от деревянных башмаков моего старого слуги — он носит ведра горячей воды, чтобы я могла принять ванну. Мопс обнюхивает все углы — ищет «чужого». Мне слышно, как его коготки стучат по паркету.
Звуки обычной жизни, заключаю я. Если бы не забытая на подоконнике потертая табакерка и не потрепанный томик «Картона» Оссиана на каминной полке, никто бы не догадался, что тут был Бонапарт. Этот человек, ураганом ворвавшийся в мою жизнь, только что уехал, оставив меня задыхающейся, изумленной… и смущенной, не скрою.
РОДНЫЕ И БЛИЗКИЕ УЗНАЮТ О МОЕМ БРАКЕ
17 марта 1796 года, Париж, ясный весенний день
У меня теперь новая горничная. При первом знакомстве, едва переступив порог, она присела передо мной в реверансе, приподняв подол своего льняного платья. Длинные каштановые локоны стянуты в тугую косу на спине. Она молода — еще не пришло время собирать волосы в пучок на затылке.
— Луиз Компуа, мадам, — сказала она, оглядывая мебель. — Но все зовут меня Лизетт.
Придержав мопса за ошейник, я попросила ее приблизиться.
Ее мать, рассказала Лизетт, служила гардеробной горничной, отец неизвестен. Она воспитывалась в аристократической семье — в доме, где служила ее мать, — образование Лизетт получила в монастыре. Теперь мать умерла, а владельцы дома во время революции бежали за границу.
— Я умею вставлять фитили в лампы, мадам, а также делать прически. Умею очищать крахмал и хорошо шью. Матушка многому меня научила.
— У нас маленькое хозяйство, — заметила я. — Моя горничная должна служить также в гостиной и на кухне, если возникнет нужда.
— Да, мадам. Я взбивала масло и чернила решетки каминов. Умею также отворять кровь. Моя хозяйка часто болела, — объяснила она, заметив мой удивленный взгляд.
Она совсем молоденькая — ей всего семнадцать, но мне понравилась ее прямота. К тому же она от природы грациозна.
— У нас республиканская семья, Лизетт. Я буду относиться к тебе с уважением и ожидаю того же от тебя. Я не потерплю здесь кавалеров и, если кто-то начнет за тобой ухаживать, рассчитываю, что ты поставишь меня в известность. Полдня в неделю у тебя выходной — тогда можешь делать, что тебе заблагорассудится. Твоя комната в подвале. Она хоть и маленькая, но отдельная, к тому же с окошком.
— Да, мадам! — Помимо прочего, у нее отличные зубы.
20 марта, вскоре после полудня, все еще Париж
Не было и десяти утра, когда я услышала детские голоса в прихожей. Я поднялась и приготовилась к встрече с сыном и дочерью.
Сцепила руки, чтобы скрыть обручальное кольцо. Я собиралась объяснить им, что, несмотря на замужество, не стану меньше любить их.
— …и тогда моя лошадь вскочила на телегу. — Топая, Эжен прошел в гостиную со всей грацией теленка. За ним шла хмурая Гортензия, нервно натягивавшая ленты чепца.
Дочка приветствовала меня сдержанно и, когда я обняла ее, даже не шевельнулась.
— Мам, мой чепец… — сказала она, сняла креповый чепец и осталась в нижнем, кружевном. Гортензия была сердита — это было понятно уже потому, что она избегала смотреть мне в лицо.
— Я прыгнул на серой кобыле… — От Эжена пахло мылом и потом. Я откинула у него со лба чуб. Ему четырнадцать, вскоре он не позволит матери прикасаться к себе.
— Что такое ты рассказывал, кто вскочил на телегу? — спросила я.
К двери подошла моя новая горничная. В подаренном мной старом ситцевом платье персикового оттенка она выглядела очень миловидной.
— Вы звонили, мадам Бонапарт?
Бонапарт… Гортензия и Эжен переглянулись. Я подала Лизетт знак подойти, чтобы представить ее. Она сделала реверанс. Щеки Эжена зарумянились. Гортензия кивнула, но было видно, что мысли ее блуждают где-то далеко. «Стреляет глазами по комнате в поисках признаков присутствия Бонапарта», — догадалась я.
— Спасибо, Лизетт. Не принесешь ли нам горячего шоколада? И конфет. — У Гортензии была слабость к конфетам.
— Не о чем беспокоиться, мам. Кобыла, о которой я говорю, легко берет пять футов, — объяснил мне Эжен, плюхнулся в кресло и вытянул ноги.
Гортензия опустилась на стул с сиденьем из конского волоса — плечи прямые, осанка безупречна (наконец-то). Я села подле арфы.
— Кажется, мадам Кампан уже говорила с вами о том, что я вышла замуж за генерала Бонапарта, — сказала я и подумала, что получилось как-то очень уж прямолинейно. В моих мыслях эти слова звучали совсем иначе.
