— Мне должны привезти кое-какие вещи, — объяснила я, вставая. — Нет, пожалуйста, останьтесь и допейте кофе.
Луи мигом осушил чашку и, взяв бисквит, встал.
— Мне в любом случае пора уже идти, — сказал он, следуя за мной к парадному крыльцу. Двое возчиков снимали с подводы один из ящиков — тяжелый, судя по их багровым лицам. — Вы приобрели национальную собственность? — спросил Луи, разглядывая печати.
— Можно и так сказать, — ответила я, не желая объяснять, что мне удалось вернуть себе пожитки первого мужа.
Ящики заняли кабинет целиком. Слуга подвинул их — так, чтобы я могла между ними протиснуться. Затем он вооружился аншпугом
[82] и стал открывать крышки.
В первом ящике находилась домашняя утварь: фарфор, белье, пыльные занавеси для балдахина над кроватью. Личных вещей на удивление мало — чернильница, дубовый ларец, инкрустированный изнутри перламутром, склянка синего стекла с металлическими пуговицами от военного мундира, пара сапог для верховой езды, которые, возможно, пригодятся Эжену. Четыре стека, один с золотой рукояткой. Но ни пистолетов, ни сабель; вне всякого сомнения, украдены. И никакого серебра. В кожаном портфеле лежали финансовые документы и письма. Бумаги, не желая читать, я отложила для тетушки Дезире и маркиза. Как я и опасалась, тут была и бархатная сумочка с дамским нижним бельем, подвязками и жемчужными украшениями для причесок — «трофеи» Александра. Их я выкинула, хотя оставила себе одно украшение, которое мне приглянулось.
Нашла четыре больших ящика книг. Один из них был поврежден водой: страницы томов вздулись и покрылись плесенью. Я велела слуге сжечь содержимое этого ящика в саду. Вот и все наследство, доставшееся нашим детям.
Ницца, 10 жерминаля
[83]
Не проходит и дня, чтобы я не вспоминал о Вас с любовью. Каждую ночь мысленно заключаю Вас в свои объятия. Не выпил еще ни чашки чая, не кляня амбиций, разлучивших меня с душой моей жизни. Занимаюсь делами, объезжаю лагеря, но всегда в моем сердце — Вы.
И, несмотря на это, Вы обращаетесь ко мне так официально! Как Вы могли написать такое письмо?! А с 23-го по 26-е прошло четыре дня. Чем Вы таким были заняты, что не нашли времени написать мужу? Моя душа опечалена, мое сердце порабощено Вами.
Простите меня! Пока моя душа занята важными планами, мое сердце терзают страхи за наш союз.
Б. П.
9 апреля
— Не могу передать, как я страдаю, взяв перо, — признавалась я друзьям. — Моему первому мужу не нравились мои письма, а теперь и Бонапарту.
Кажется, такова моя судьба, мое проклятие.
— Он сердится, потому что вы обращаетесь к нему на «вы»?
— Но так жене и подобает обращаться к мужу. — Шляпу мадам Крени украшала гирлянда тюльпанов, закрепленная широкой атласной лентой в черную и белую полоску. — Вы замужем не за каким-то булочником…
— Он пылок, я полагаю, — вздохнула я.
Фортюне Гамелен усмехнулась:
— Обычно это означает, что мужчина скор.
10 апреля
Задержка на девятнадцать дней.
11 апреля
Я совершенно без сил, и у меня болит бок. Боль усиливается от езды в карете. В обеих школах, где учатся дети, со мной вели неприятные разговоры. Слишком устала, чтобы писать об этом сейчас. Приму пятнадцать капель настойки опиума — и спать.
12 апреля, час пополудни, все еще во фланелевом белье
Чувствую себя отдохнувшей, но боль не утихает. И вот что вчера произошло.
Когда привезли Гортензию в школу, мне передали, что мадам Кампан желает со мной говорить. Попросив Эжена подождать, я вошла в здание школы.
— Я пригласила вас, мадам Бонапарт, — торжественно сказала мадам Кампан, — чтобы обсудить возможное начало месячных у вашей дочери. Ей уже тринадцать, теперь она будет развиваться стремительнее. Лучше обдумать все заранее.
Я не сразу поняла, что она имеет в виду.
— У нас в семье это называлось «цветы», — заметила я, чувствуя себя глуповато.
— Или еще называют «обычное». — Директриса откинулась на скрипнувшую спинку кресла. — А наша дорогая королева в таких случаях говорила: «Общее пришло». — Голос у нее задрожал. Стоическая директриса неизменно размягчалась, вспоминая годы службы фрейлиной у королевы Марии-Антуанетты.
Прокашлявшись, мадам Кампан продолжила:
— Я вот что хотела спросить: желаете ли вы, чтобы я послала к вам курьера, когда придет время? Я льщу себе надеждой, что играю важную роль в сердцах, умах — и душах! — моих подопечных, но, когда приходит «общее», чтобы сопроводить девушку в царство женственности, рядом с ней все-таки должна быть ее мать.
— Да… разумеется, — запинаясь, согласилась я.
Мадам Кампан с улыбкой подалась вперед.
— Нет сомнения, что вы обдумывали вопрос корсетов.
Я кивнула, но директриса уже хмурилась.
— Должна посоветовать вам воздержаться от затягивания вашей дочери в корсет. Такая практика может повредить ее органы. Ваша дочь приближается к возрасту, когда могут возникнуть заболевания женских органов, — в таком деле осмотрительность никогда не бывает излишней. Мадам Бонапарт, вы озабочены. Я встревожила вас?
В школе Эжена со мной тоже захотел побеседовать гражданин Муэстро, директор школы. Услышав об этом, сын тихо охнул, из чего я сделала вывод, что новости нерадостные. Так и вышло. Оказывается, Эжен отстает по всем предметам, кроме верховой езды. Более того, он участвовал в шалости: изобразил «привидение» в курятнике, отчего бедного повара чуть не хватил апоплексический удар. Из кабинета директора я вышла потрясенная. В ушах у меня звучала его угроза: «Если ваш сын не начнет заниматься с усердием, нам придется просить вас забрать его из нашего заведения».
Эжен вздернул подбородок.
— А мне все равно! Ненавижу школу, — сказал он, убирая альбом для вырезок, над которым работал.
— Тебе только четырнадцать, Эжен. Ты должен ходить в школу. — Я потеснила его, чтобы сесть рядом на его узкую кровать. — Без образования не быть тебе офицером.
— А генерал Гош? Он командует армией, а в школу никогда не ходил.
Гош? Это имя заставило меня вздрогнуть; на сердце возникла тяжесть. Эжену было всего двенадцать, когда казнили его отца. Весь год после этого он был угрюм.
Конечно, ангелы послали нам тогда Лазара Гоша, человека со столь щедрым сердцем, что он мог исцелить любую больную душу, чем спас и меня, и моего сына. Он взял Эжена к себе адъютантом, заботился о нем как о родном. Но у генерала Лазара Гоша были жена и ребенок, а у Эжена теперь — другой отец…
