Он провел линии от круга – руки, ноги. Потом взял с горки цветок и положил его в круг, рядом – еще один и еще.
– Лена хотела того, чего я не мог ей дать. Безмерного счастья…
Миранда посмотрела на его рисунок: фигурка девочки с цветками льнянки вместо волос.
– О, первое время, – начал он. – «Кадиллаковые годы», как звала их Ле. Когда-то тот старый дом был полон детей ее паствы, и я им на радость устроил маленький духовой оркестр с парадом. Можешь себе такое представить?
Миранда помнила ночь, когда родился Малёк. Тогда остатки его паствы боязливо курили между своими «домами-ружьями».
– Нет, – сказала она.
– У нее дар, как у Лены. У этого дитя. Она может видеть.
– Что видеть?
– Как все кончается, – ответил Коттон.
Перед мысленным взором Миранды предстала картина, как она спит под деревом, ее колчан пуст. Несмотря на летнюю жару, она почувствовала, как по ее спине пробежал холодок.
– Ты веруешь в Бога, Миранда?
Она не ответила.
– Когда я был моложе, – сказал Коттон, – я никак этого не мог понять. Как человек может взять и смыть с себя свое прошлое? Ведь человек – он и есть его прошлое. Может ли он просто сбросить его, будто костюм? И зачем это ему? Зачем отказываться от того, кто ты есть, от того, кем создала тебя природа? Разрывать себя. Ведь после этого, стоит тебе глянуть в зеркало, на тебя будут смотреть уже двое.
– Мне нет дела до веры, – сказала Миранда. – Меня больше волнует доверие.
Коттон посмотрел на нее. Его глаза покраснели. Он спросил сипло:
– Я могу доверять тебе, Миранда?
Она отвернулась.
Он вдруг вытер свой рисунок и встал. От резкого движения втянул воздух, и ему пришлось выждать паузу, чтобы прийти в равновесие.
В этот момент сквозь церковь пронесся ветер, отчего сосновые верхушки застонали и заскрипели. Что-то привлекло внимание Коттона – он перевел взгляд на дубовые двери церкви, одна из которых висела криво, являя арку света и деревья вдали. Пастор вдруг напрягся. Миранда тоже посмотрела на двери.
– Ты ее видишь? – спросил Коттон почти шепотом.
Миранда проследила за его взглядом и не увидела ничего, кроме далекого леса и травяного поля под холмом, где ждал Джон Эйвери.
Коттон поднял руку, будто желая погладить по щеке невидимого прихожанина. И промолвил приглушенным благоговейным тоном в пустоту:
– О, как бы я хотел, чтобы ты ее видела. Она так ужасна. Так прекрасна.
Другой рукой он вынул из кармана украшенную перламутром опасную бритву и открыл ее большим пальцем.
– Она жаждет конца, который я обещал, – сказал старик. – Но у меня еще есть дела с тобой, Миранда.
Миранда отступила на шаг.
Лезвие пастора сверкнуло поперек чашечки его ладони. Бритва издала резкий звук, но не похожий на тот, что издает стрела, срываясь с лука. Пастор согнулся пополам, сжал кулак, и по его запястью побежала кровь. Он поднял руку над головой. Затем выпрямился и пристально посмотрел на Миранду широко раскрытыми, блестящими от боли глазами. Растопырил пальцы, вытянувшись к небу, кровь так и сочилась из пореза на ладони.
– Сегодня вечером – последний раз, Миранда, – сказал Коттон. – Чарли Риддл будет ждать тебя у причала. После чего, к восходу, ты привезешь мне то, что принадлежит мне по праву.
Пастор резко опустил руку, обагрив из нее траву.
Миранда повернулась и побежала вниз по склону, мимо крипты с ее тяжелой железной дверью, по длинной траве, мимо Джона Эйвери, который взял холодильник и попытался следовать с ним за ней. Он звал ее, но Миранда не останавливалась, пока деревья вокруг снова не стали высокими, а старый сумасшедший пастор со своими дьяволами не оказался далеко позади.
Не самый мелкий
Эйвери шел по лесу один, пока не догнал ее у реки. Она стояла и смотрела на бегущую мимо темную воду. Ветер колыхал деревья на дальнем берегу, однако все равно было жарко. Эйвери устало подошел, волоча за собой пенопластовый холодильник. Когда Миранда повернулась, он сказал:
– Помоги мне похоронить его.
После краткой паузы она кивнула.
Эйвери взял из оранжереи лопату.
Он выбрал место в лесу у реки, перед осыпающейся оградой, где была сырая земля и росли дикие гортензии с белыми лепестками. По стволу бука вилась бегония с красными колоколообразными цветками.
Он зажег то, что осталось от косяка, и докурил, пока Миранда копала яму. Когда она уже трамбовала почву и сгребала сверху листья лопатой, карлик заговорил.
– Алкал я, – пробормотал он, – и вы не дали мне есть. Был наг, и вы не одели меня
[14]. – Он пристально смотрел на свежевырытую могилу.
– Что? – переспросила Миранда, вытирая рукой лоб.
– Лена сказала это в день, когда мы познакомились. Давным-давно. «Ты не самый мелкий среди них, Джон Эйвери».
Между ними повисло молчание. Эйвери замкнулся в себе, его мысли стали как ножи, направленные себе в грудь.
Миранда нарушила тишину:
– Это правда, что он сказал? Это его девочка?
– Да. И нет.
– Что это значит?
– Да, девочка была. Когда-то. Но, клянусь, я вообще не знал, что ее привезут сюда…
– Когда она родилась?
– До… – Он замялся. – До другого. До того, который не выжил.
– Так когда – одиннадцать, двенадцать лет или как?
– Двенадцать. Билли отправил ребенка в бордель, которым управлял вместе с Риддлом. Не в Пинк, а другой, за границей штата.
– Почему?
– Это был ребенок Лены. Но не его. Он хотел сделать ей больно.
Эйвери достал зажигалку и прикурил огрызок своего косяка.
– Правда? – сказала Миранда. – Сделать больно?
– Она от этого так и не оправилась, – сказал Эйвери.
На соседнем дереве крикнул голубь, другой ему ответил.
Голос Эйвери стал уплывать, будто клуб дыма, глаза стекленели.
– Она никогда не говорила, кто ее отец. И это сводило Билли с ума. Тогда все и началось: двери распахивались посреди ночи, а он просто стоял в проеме, как привидение. Люди пугались, стали поговаривать об уходе. И большинство ушли, кроме тех, кто толкал дурь для Риддла. Потом последовали проповеди. Дьяволы, шлюхи, порченые утробы. Все, что она строила, он разрушал. А потом она умерла. Все ушли. Все, кроме нас. Мы не могли, мы…
