На ее шестнадцатый день рождения лешачиха заявилась к ней в сон – голодная и жадная до девочки, способной творить волшебство, как и ее мать, – старинные заклинания плодородной черной земли, пламени, воды и крови. Она привела Искру на широкий илистый берег, где надо мглой высилось дерево, и белые пчелы обняли ее огнем. Там лешачиха приняла ее.
Годы спустя она приходила к дереву еще раз, зарывала пальцы между корнями, где они смыкались над чем-то бумажным, мягким, что разламывалось у нее в руке. Хрупким, пыльным. «Это и все? – вскричала она. – Скольких детей эти руки вытащили из теплых розовых утроб, а моя – суха, как пчелиные соты без меда?»
«ЧТО ТОЛКУ ОТ РЕБЕНКА ДЛЯ НЕ ЛЮБЯЩЕЙ ГРУДИ, – возвестила лешачиха мощным, дряхлым голосом, – А ДЛЯ КОРЫСТНОГО СЕРДЦА? ТЫ НЕ ЛЮБИШЬ».
– Я люблю. – Старая Искра рыдала на крыльце, пока лачуга сгорала за ее спиной. – Люблю…
Пока под ней собиралась кровь, она смотрела на некрашеные доски крылечного потолка, на стопку фанеры, торчащую из птичьего гнезда, и кусочки яичной скорлупы. А вокруг клубился черный дым.
«Я это уже видела», – подумала она.
В последние мгновения жизни Лены Коттон, когда пасторская жена, хотя силы покидали ее, схватила Искру за руку. Ее хватка оказалась на удивление крепкой, будто она израсходовала на нее какой-то последний запас, и тогда, с приливом крови к голове, Искре явилось видение: струя черного дыма, птичье гнездо, ломтик голубого неба, очередь муравьев на досках. Последние мгновения жизни Искры Крупиной. Все, чего старая ведьма когда-либо боялась, – потерять родных, умереть в одиночестве, – все оказалось истиной в том стремительном падении, что началось у кровати Лены Коттон и закончилось здесь, на этих сухих ступеньках, где ее душил запах дыма и собственной крови. Как и все остальное из той ночи. Все ее ужасы, которые разворачивались в мгновение, и каждое из этих мгновений служило шагом к концу, который ей было не постичь. Как она ушла из спальни с мертвым ребенком в миске, рядом – лодочник, с ружьем в руке, легко ступающий между ветвей, невольно сопровождая ее к своей погибели; как они вдвоем проползли сквозь узкий пролом в стене.
«Я ТЕБЯ НЕ ЗАБЫЛА, ВЕДЬМА».
Слова, что лешачиха сказала Искре, когда та стояла с миской Анны Крупиной в руках. Голос духа присутствовал в каждой капельке влаги, в каждой клеточке корня, в каждом пятнышке гнили. Голос без пола, без конца…
Искра поползла прочь от обжигающего спину жара – так же как ползла в ту ночь сквозь колючки и плети, держа перед собой миску. Волдыри с кровью лопались у нее между губами, пока она ползла на животе к ступенькам, что вели во двор, за которым зеленели кудзу и синело небо. Она дрогнула, когда увидела, шестью ступеньками ниже, как ряд черных муравьев перебирался через последнюю ступеньку, и вот оно – последнее, что она увидела перед тем, как Лена Коттон закричала и видение разлетелось вдребезги, точно стекло.
Вот она – та доска, шестью ступеньками ниже…
«Нет, пока нет, я не готова…»
Несколько мгновений – тишина, если не считать потрескивания лачуги и тяжелого сотрясания земли. Дрожания колокольчиков из птичьих костей. Сам воздух гудел, будто некий отвратительный маятник, который дремал, а теперь наконец пришел в движение.
«ЧТО ТЫ МНЕ ПРИНЕСЛА, ВЕДЬМА?»
И подняла миску – миску ее матери, привезенную в эту страну через пять морей, последнее, что осталось от Анны Крупиной, не считая секретов в сердце и крови в венах. Теперь эта миска хранила холодное, серое исполнение лешачихиного обещания – ребенка для Искры. А землю сотрясал жестокий лешачихин смех. Когда она сбросила чашу с алтаря, лодочник нагнулся, чтобы ее поднять, и она восстала – огромной черной фигурой на фоне беззвездного неба. Искра вспомнила холодную сталь спускового крючка под пальцами, потом гром и наконец – голос лешачихи: он подзывал ее к земляному холмику и яме, где демонические лозы оплели тело лодочника и подняли над нечестивым колодцем из грязи, палок и костей. Блеск ножа – и когда миска наполнилась кровью, она поставила ее в заросли тростника, положила туда мертвого ребенка и принялась ждать, наблюдала, как мальчик задышал через щель в горле, как он заворочался. Тогда старая ведьма достала его из миски, положила на мох и наклонила миску, чтобы пролить сгущающуюся кровь лодочника.
Луч фонарика Миранды, мечущийся сквозь лозы и колючки. Ее зовущий слабый голосок. Змея. Бегство. Старая ведьма нашла мглу, которая поглотила их обоих. Дочь лодочника вырвало, ее рука была красная и распухшая, младенец дышал и слабо брыкался у нее на груди, и теперь старуха засомневалась. За два вдоха – один в той жизни, которую она знала до этой ночи, а второй – в той, что ей суждено прожить после, – ее дыхание выровнялось…
«Они оба мои, великая лешачиха?»
Молчание.
«Оба мои», – ответила ведьма.
Искра открыла глаза и почувствовала, как по спине ее хлещет обжигающий воздух.
На пятках у нее вскочили волдыри, резиновые подошвы башмаков плавились.
Она вспомнила, нет, это было не воспоминание – или было? Могло ли это происходить снова? Или это все еще разыгравшееся видение, а Лена Коттон еще не завопила и не отпустила руку старой ведьмы? Стоял ли еще перед Искрой выбор, такой, что не приводил к кровопролитию и скорби?
Старуха уперлась ладонями в ступеньки и поднялась, мокрая и потяжелевшая от крови, но слабая от ее потери.
«Таков всегда был твой путь…»
Искра с последним усилием перевернулась на спину.
Теперь она видела только голубое небо.
«Другого выбора никогда не было…»
В настоящем – никакой связи между рукой Лены Коттон и этим моментом; скорее время свернулось таким образом, что эти два мгновения соприкоснулись, несмотря на расстояние в целые годы; и последнее десятилетие Искры было лишь шагом за порог в ту же комнатку, откуда она тогда вышла, – старая ведьма вызвала в памяти прощальное воспоминание.
Миранде семнадцать, мальчику шесть, они сидят здесь, на ступеньках под тем же голубым небом, девушка складывает его пальцы в слова, учит языку, который Искре никогда не познать. Призывая волшебство куда более сильное, чем могла бы наворожить старуха, дух дома, банник или, наверное, даже лешачиха. Искра годами была частью этого волшебства и в то же время – существовала отдельно от него. Да, она завидовала, но и гордилась тем, что они его нашли и вместе взрастили. Они любили друг друга.
Ее нежно обдувал ветерок, унося дым, пепел, запах ее смерти. И вместе с самим лесом и созданиями на деревьях этот ветер пел похоронную песнь по Искре Крупиной.
Она закрыла глаза.
И умерла.
Дьявол, ей-богу
Коттон стоял в двери бани, держа в руке мачете. Всмотрелся во мрак, глянул по углам и вошел внутрь.
Что-то тяжело ударило его в спину. Пастор на миг испугался, что упадет на печь, где до сих пор догорал огонь, но нет, он рухнул в стороне от нее, приложившись плечом к камню. Мачете отлетело на землю.
