Плоскодонка скользнула в белую гущу.
Мир впереди и позади разом стерся, и даже неба над головой стало не различить.
Миранда перестала грести, когда почувствовала, что корпус лодки царапает пни на мелководье, хотя ни деревьев, ни берега, ни даже носа своего десятифутового судна она не видела. Миранда тяжело ссутулилась; ее зашитый бок превратился в красную воспаленную пасть. Лодка преодолела еще несколько футов, пока не зацепилась за колышки в воде.
Сколько она так просидела, будто женщина вне времени, перенесшаяся в какое-то вечное место, – Миранда не знала. Туман касался ее кожи. Она вдыхала его – он был прохладный и сырой.
Она взяла весло и измерила им глубину воды – той было едва по лодыжку. Миранда вышла из лодки – судно покачнулось под ней. Вода оказалась теплой. Миранда прошла рядом с кедровыми шишками и зелеными веточками, что прорастали от дубовых пней, украшенных стрекозами и осами, которые разлетались от нее прочь.
Все вокруг стихло.
Она остановилась, чтобы прислушаться. Услышала какое-то движение в воде, но оно было далеко.
Вскоре илистое дно под ее ногами превратилось в берег из жижи, и она утопала на каждом шагу, пока наконец не вытащила левую ногу из грязи без кроссовки. Миранда покачнулась, сохраняя равновесие, когда наклонилась за обувью.
Туман впереди раздвинулся, и она увидела деревья, а перед ними – широкий илистый берег.
На руке, куда ее кусала змея, стала зудеть кожа, старый белый шрам начало жечь.
На возвышении из красной глины у кромки деревьев стоял, сурово глядя на нее, белый журавль, которого она видела в Гнезде, а потом в бухте у Воскресного дома. Нижняя часть туловища еще была покрыта черной болотной грязью. Он поднял ногу и сделал медленный, неуверенный шаг, будто вспоминая, как ходить, после чего исчез в деревьях.
Миранда сняла вторую кроссовку, связала их за шнурки и повесила на шею. А потом двинулась вслед за птицей.
Оранжерея
Мальчик лежал в полном беспамятстве среди густых зарослей в оранжерее Эйвери. Тейя намочила тряпку под краном, торчащим из кирпичного фундамента, и промыла рваные раны на левой руке и ноге мальчика, где плоть была мелко изрезана при столкновении с машиной. Рука у него распухла в области локтя. Тейя выжала мочалку на покрытые коркой раны в плече мальчика и снова заглянула ему в лицо – его глаза были закрыты под тяжелым неровным лбом и двигались под веками. В медленном, размеренном дыхании мальчика присутствовала странная гипнотическая красота, губы были слегка приоткрыты. Эйвери стоял рядом с Грейс на руках, револьвер Кука лежал на гравии у его ног. Тейя потянулась за аптечкой, взятой в шкафчике у них в спальне, которая теперь лежала на стопке свежей одежды для мужа.
Генератор в глубине оранжереи закашлялся и запыхтел, свет замерцал под потолком.
– Как его, серьезно? – спросил Эйвери.
– Разве что локоть растянул, – ответила Тейя. – Ему повезло. Бок тут немного припух. Может, ребро сломано. Есть еще раны – не знаю от чего, – и глубокие. Там может быть заражение. – Она полила раны антисептиком из бутылки. Прижала их марлевой салфеткой. Сквозь нее проступила кровь. Тейя приложила новую.
Эйвери тем временем положил ребенка на покрывало и переоделся в футболку и джинсы. Натянув ботинки, сказал:
– Нам нужно выбираться отсюда, как только сможем собраться…
– Расскажи мне, где был, – ответила Тейя сурово, сидя над мальчиком.
– С ребенком… – проговорил Эйвери.
– Ты исчез вчера ночью, – сказала она, отрывая марлю зубами. – Я перепугалась. До того, что думала, ты умер, а теперь ты говоришь…
Он подошел к ней и опустился рядом на колени. Коснулся ее плеча.
– У нас еще будет время, – сказал он, – на объяснения…
Но она отстранилась от него и наложила последнюю повязку на ногу мальчика.
Эйвери встал и отошел к двери оранжереи, где сорвал полоску изоленты с затемненного стекла и выглянул на констебльский «Плимут», припаркованный наискось под дубами. Поднял Грейс, тихонько напевая мелодию то ли колыбельной, то ли гимна, чьи слова давно позабыл.
Край бездны
Билли Коттон сидел в кровати, вырванный из глубокого, лишенного сновидений сна.
– БАХХХ…
Мужской голос, хриплый и полный боли. Доносился снизу.
Коттон поморщился. Ощущение было такое, будто кто-то колол дрова прямо у него над головой. Он лежал в брюках и туфлях, простынь под ним была грязной от листьев и крови. Рана в икре отчаянно пульсировала. На груди – затянулась коркой. Вдобавок к этому ныли бедра и пах, пораженный болезнью.
– БАХХЛИИ…
Пастор скатился с кровати и, как был, без рубашки, выбрался из спальни. Дохромав до лестницы, оперся одной рукой о стойку перил, чтобы устоять на ногах, и всмотрелся вниз, на ужасную картину, развернувшуюся в прихожей.
У подножия лестницы стоял, привалившись к стене, Чарли Риддл. Побитый, судя по виду, на волоске от того, чтобы расстаться со своей жалкой жизнью. Струйка красной слюны, стекая с подбородка, капала на звезду, висевшую на его дряблой груди. Он снова закричал, не замечая Коттона и глядя себе под ноги.
Пастор неуклюже спустился по лестнице, вдоль его торса болтались красные подтяжки.
Риддл умолк и поднял огромную голову, единственный глаз пурпурным комом закатился вверх.
– Я их задел, – пробормотал он сквозь кровавую ухмылку. – Задел их, Билли.
– Что ты… – отозвался Коттон.
– Сегодня… они сказали, придут… и убьют нас всех, Билли, они…
– Они не успеют, Чарли, – сказал Коттон. Он прошагал мимо констебля и вышел на крыльцо. Риддл за его спиной издал еще несколько звуков, а потом затих, повесив голову на еще колышущуюся грудь. Коттон увидел «Плимут», припаркованный в тридцати-сорока ярдах, водительская дверца была нараспашку.
Перешагнув через гнилые доски, он уселся на широких провисших ступенях. Боль пронзила его насквозь, будто он насадил себя на кол. Он снял туфлю. Золотистый носок был порван – из дыры торчал палец. Он грустно улыбнулся, глядя на то, каким стал убогим. Поднял камень, лежавший на траве, рассмотрел его и бросил в сторону. Несколько дней назад он видел в траве зеленую стеклянную бутылку из-под содовой, затянутую изнутри паутиной, а теперь нашел ее и разбил об осыпающийся кирпичный фундамент дома; из горлышка, которое осталось у него в руке, вывалился бурый паучок. Паук упал в траву, достававшую Коттону до лодыжек. Он пробежал по бутылочному осколку и навсегда скрылся в лесу. Коттон отбросил горлышко, поднял осколок и сунул поглубже в носок своей туфли. Затем надел ее на ногу и зашнуровал. Внезапная новая боль вспыхнула ярко и отчетливо, перетягивая все внимание на себя.
На западе раздался раскат грома, но, когда содрогнулась земля, Билли Коттон понял, что это был вовсе не гром.
