И все же не скрою, перечитывая места, которые касаются меня лично, я испытал некоторое беспокойство.
Вызвано оно последним, пожалуй, даже самым последним из того, что я читал, в особенности злобными комментариями к мемуарам, которые сейчас в руках у всего света.
Так что опасаюсь, как бы какой-нибудь злопыхатель, дурно выспавшийся из-за несварения, не заявил вдруг: «Ну уж этот-то Профессор о себе дурного слова не скажет! Уж этот-то Профессор себя постоянно расхваливает! Уж этот-то Профессор… Уж этот-то Профессор!..»
На что я, будучи настороже, заранее отвечаю: тот, кто ни о ком не говорит плохого, имеет полное право и к себе относиться снисходительно; и я не понимаю, по какой причине мне должно быть отказано в благожелательном отношении к самому себе – мне, который всегда был чужд ненависти к другим.
После такого ответа, всецело основанного на действительных фактах, мне кажется, что я могу быть спокоен, надежно укрывшись под мантией философа, а тех, кто не унимается, объявляю отлученцами.
Отлученцы! Совершенно свежее ругательство, и я хочу взять патент на его изобретение, ибо я первый обнаружил, что оно заключает в себе настоящее предание анафеме.
Часть вторая
Разное
I
Омлет священника
Всем известно, что г-жа R***
[215] слыла первой красавицей Парижа на протяжении целых двадцати лет.
Известно также, что она в высшей степени сострадательна и некоторое время принимала деятельное участие в большинстве начинаний, имевших целью смягчить нищету, порой гораздо более беспросветную в столице, чем где-либо еще
[216].
Желая поговорить на эту тему с кюре […]ского прихода, она приехала к нему в пять часов пополудни и была удивлена, обнаружив его уже за столом.
Дражайшая обитательница улицы Монблан
[217] полагала, что все в Париже ужинают в шесть часов, и не знала, что люди Церкви обычно начинают вечернюю трапезу несколько раньше, поскольку среди них немало таких, которые чуть позже устраивают себе еще и легкую закуску.
Г-жа R*** хотела было удалиться, но кюре удержал ее – то ли потому, что дело, о котором они собирались поговорить, не могло помешать его ужину, то ли потому, что красивая женщина никогда не бывает помехой удовольствию для кого бы то ни было; а может, он решился на это, вдруг заметив, что ему не хватает лишь собеседницы, чтобы превратить свою гостиную в настоящий гастрономический элизиум.
И действительно, стол был накрыт самым тщательным образом, старое вино искрилось в хрустальном графине, прекрасный столовый фарфор сверкал белизной, блюда с едой подогревались над кипящей водой, а служанка, каноническая
[218] и вместе с тем хорошо одетая, была готова выполнять распоряжения.
Трапеза была чем-то средним между умеренностью и изыском. Только что был унесен суп, сваренный на раковом кулисе
[219], и появилась лососевая форель, а вслед за ней омлет и салат.
– Мой ужин сообщит вам о том, чего вы, вероятно, не знали, – сказал, улыбаясь, пастырь, – ведь сегодня согласно законам Церкви постный день.
Наша подруга поклонилась в знак согласия, но в частных мемуарах утверждается, будто она слегка покраснела, что, впрочем, ничуть не испортило священнику аппетит.
Он как раз приступил к поеданию форели, верхней ее части; соус свидетельствовал об умелой руке повара, и на челе пастыря отразилось глубокое внутреннее удовлетворение.
Когда с первым блюдом было покончено, настал черед омлета – кругленького, пузатенького и зажаренного в самый раз.
При первом же прикосновении ложки, сделавшей надрез на его брюшке, оттуда вытек загущенный
[220] сок, радовавший и зрение, и обоняние; казалось, омлет им переполнен, и дражайшая Жюльетта призналась, что у нее при виде этого слюнки потекли.
Милый порыв, выдавший ее благожелательный интерес, не ускользнул от кюре, привыкшего наблюдать за людскими страстями, и он, будто отвечая на вопрос, который г-жа R*** не решалась задать, сказал:
– Это омлет с тунцом, моя кухарка чудесно умеет его готовить, и почти все, кто его пробует, делают мне комплимент.
– Ничего удивительного, – откликнулась обитательница Шоссе д’Антен, – никогда такой аппетитный омлет не появлялся на наших светских столах.
Настала очередь салата.
(Я, кстати, советую есть его всем, кто мне доверяет: салат освежает, не вызывая слабости, и укрепляет, не раздражая; я даже имею обыкновение говорить, что он омолаживает.)
Ужин не помешал беседе. Поговорили о деле, которое послужило причиной визита, о войне, которая тогда только разгоралась, о текущих делах, о чаяниях Церкви и прочих застольных темах, которые позволяют скрасить плохой ужин, а хороший делают еще лучше.
Подали в свой черед и десерт, состоявший из сетмонсельского сыра, трех кальвильских яблок и баночки варенья.
Наконец, служанка пододвинула одноногий круглый столик – такие раньше называли «геридонами» – и поставила на него чашку чистейшего горячего кофе мокко, аромат которого наполнил помещение.
Не спеша насладившись им (siped), кюре прочитал благодарственную молитву и добавил, вставая: «Я никогда не пью крепких напитков; этот излишек я всегда предлагаю гостям, но сам к ним не прикасаюсь. Оставляю себе вспоможение на глубокую старость, если Господь удостоит меня милости дожить до нее».
А между тем время все бежало, и уже близилось к шести часам; г-жа R*** поспешила сесть в экипаж, поскольку в тот день ждала к ужину друзей, в числе которых был и я. Она по своему обыкновению опаздывала, но наконец все же приехала, еще находясь под впечатлением того, что видела и обоняла.
