Обречённых выстроили в шеренгу, солдаты с каменными лицами взвели курки и прицелились. Кто-то закрыл глаза от страха, другие быстро шептали молитву, понимая, что могут не успеть дочитать её до конца. Секунды стали тяжёлыми, словно наполненными свинцом, а удары сердца яростно стучали в пересохшем горле.
Наконец прозвучал приказ опустить оружие, после чего солдаты дружно рассмеялись. Демонстративный вывод на расстрел оказался своего рода шуткой, если это можно было так назвать. Правда, подшутили японцы не только над пленниками, но и над разочарованной толпой, которая теперь недовольно гудела. Но открыто возражать японцам никто не решился, и индонезийцам оставалось лишь злобно смотреть, как уводят несостоявшихся жертв их праведного гнева.
Правда, японцы далеко не всегда оказывались столь благодушными – и расстрелы военнопленных встречались повсеместно на подконтрольных им территориях. Однако отряду Третчикова повезло: по каким-то соображениям расстрел был заменён на тюремное заключение, продлившееся для кого-то несколько месяцев, а для кого-то – больше года.
Арестантов поместили в помещение бывшего кинотеатра, который теперь выполнял роль тюрьмы. Горькая ирония жизни: ужасы, которые раньше можно было увидеть в этом зале лишь на плёнке, теперь как будто сошли с белого экрана и стали реальностью. Помещение было катастрофически переполнено: там находились сотни пленных – в основном американские военнопленные и интернированные иностранцы. От антисанитарии в воздухе стоял тяжёлый смрад. Здесь царили строгие, типично тюремные порядки: спать разрешалось лишь ночью, в остальное время предписывалось тихо сидеть, разговоры строго запрещались. Но последний запрет то и дело нарушался.
Однако легко сходившийся с людьми Третчиков смог найти друзей даже в невыносимых условиях японской тюрьмы. Несколько десятилетий спустя, работая над своей автобиографией, он с большой теплотой отзывался о своих товарищах по несчастью, подчёркивая, что среди пленных царила удивительная взаимовыручка. Многие охотно рассказывали Третчикову о своих семьях, оставшихся на свободе, и просили непременно рассчитывать на их гостеприимство, как только он выйдет из заключения.
Новые приятели Владимира уверяли его, что у него есть все шансы на быстрое освобождение. Хорошо подкованные в законах американцы быстро разъяснили молодому человеку, что его арест незаконен. Действительно, интернированию и заключению подлежали лишь граждане стран, находившихся в состоянии войны с Японией. Но, во-первых, Третчиков был апатридом – то есть не имел гражданства, а во-вторых, даже если расценивать его как потенциального гражданина Страны Советов, это дела не меняло: по состоянию на 1942-й год СССР с Японией войну не вёл. Следовательно, японцы не имели оснований для его задержания. Вот только как доказать, что Третчиков – русский, а не американец или англичанин, если его нансеновский паспорт украден?
За неимением лучшего варианта Владимир с присущей ему самоуверенностью решил идти напролом. Он постоянно надоедал охранникам, громогласно заявляя, что его держат здесь незаконно, и требуя отвести его к коменданту. Однажды просьба даже была удовлетворена, но встреча с начальством ничего не дала, и его вновь поместили в здание кинотеатра. Но неудача не остановила Третчикова: он продолжал всячески привлекать к себе внимание, пока в один прекрасный момент за ним не пришли охранники.
– Третчиков, на выход! – раздалось над головами у заключённых.
Эти слова были восприняты всеми с поистине детским восторгом. Вслед неслись просьбы передать привет близким, навестить чью-то семью…
Тем сильнее было недоумение Владимира, когда коридор, по которому его вели, закончился вовсе не выходом, а одиночной камерой. Тюремное начальство ясно дало понять, что его терпение на исходе и поднятая шумиха выйдет Третчикову боком. Это был один из самых тяжёлых моментов в его жизни, ведь его лишили того, чем он всегда искренне дорожил, – простого человеческого общения.
Что может быть хуже, чем полное бесправие, помноженное на изоляцию в тёмной одиночной камере? Но, как говорит русская пословица, «нет худа без добра», и, быть может, Третчиков вспомнил её через несколько дней, когда выяснилось, что в импровизированной тюрьме началась повальная эпидемия дизентерии. Квалифицированной врачебной помощи заключённым ждать не приходилось, поэтому через некоторое время появились первые летальные случаи. Благодаря своей изоляции Третчиков долгое время находился в относительной безопасности, что, возможно, спасло ему жизнь.
Однако в конце концов болезнь настигла и его. Как впоследствии предполагал сам Владимир, возбудитель инфекции находился в воде, которую ему принёс охранник. Уже через сутки после заражения он лежал почти в полном забытьи, не имея сил даже на то, чтобы поднять руку или ногу. В этот момент одиночная камера сделалась чем-то вроде неожиданной преференции, иначе ему пришлось бы лежать среди других больных – без всякого шанса на спасение.
Но вот что самое удивительное: настолько велика была в этом необычном человеке врождённая тяга к светлой стороне жизни, что ей всегда удавалось растворить даже самую густую и непроглядную тьму. Казалось бы, после всех лишений, через которые ему пришлось пройти, его произведения просто обязаны нести на себе печать лишений и ужасов войны. Однако среди картин Третчикова (за редким исключением) вы не найдёте мрачных сюжетов. Он никогда не стремился создать свою «Гернику», хотя видел войну со всем её трагизмом и отчаянием.
Но осознанно или же, наоборот, интуитивно Третчиков отказался от роли рефлексирующего художника. На его полотнах неизменно играют самые буйные, тёплые краски, как будто в этом мире нет места унынию и серости. Можно, конечно, обвинить Третчикова в некотором эскапизме, однако именно эта черта, скорее всего, помогала ему держаться на плаву в самые жуткие дни своего заточения.
* * *
Когда болезнь настигла Третчикова, японцы наконец-то всерьёз обеспокоились возникшей проблемой и прислали местного врача. Недолго думая, тот «прописал» Владимиру в качестве лекарства перезревшие бананы…
Поначалу заключённый отказался от столь сомнительного рецепта, ведь он с самого детства был наслышан о вреде испорченных продуктов. Но через некоторое время, поняв, что в его состоянии терять уже нечего, всё-таки прибегнул к этому своеобразному лекарству. К своему собственному удивлению, Владимир начал постепенно приходить в себя. Через некоторое время болезнь отступила, и, наконец, случилось то, чего уже никто давно не ожидал: японцы каким-то образом проверили заявления Третчикова о его происхождении и согласились отпустить. Правда, ему было выдвинуто условие: коль скоро он действительно русский художник, то пусть послужит своим талантом во благо Японской империи и поработает под началом некоего Коно – одного их руководителей местного отдела пропаганды.
Условие ставило Третчикова в двусмысленное положение. Ведь раньше он выполнял аналогичную работу для британцев, хотя, естественно, эту информацию он утаил. Но на что не пойдёшь ради возможности покинуть стены ужасной тюрьмы! Тем более что шанс уйти отсюда на своих ногах выпал далеко не всем заключённым. Только выйдя на солнечный свет, Владимир, наконец, осознал, насколько жалкое зрелище он из себя представляет… Ему дали возможность привести себя в порядок, но лишь затем, чтобы отвезти к Коно, который должен был найти достойное применение его таланту.
