— Мы… ходили в одну церковь.
Знакомая боль охватывает меня.
— Она даже адреса не оставила. Я просто… поверить не могу, что она вот так взяла и ушла.
Эйбилин не поднимает глаз. Будто бы пристально изучает ростки папоротника.
— Уверена, ей пришлось так поступить.
— Нет, мама сказала, что она просто ушла. Уехала к родственникам в Чикаго.
Эйбилин берет очередной побег, принимается тщательно мыть длинный стебель, завитую зеленую головку.
— Нет, мэм, — после долгой паузы произносит она.
Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, о чем это она.
— Эйбилин… Вы думаете, что Константайн уволили?
Шоколадное лицо Эйбилин становится с каким-то синеватым оттенком.
— Я, должно быть, позабыла, — бормочет она и, наверное, думает, что и так слишком много сказала белой женщине.
Слышен голосок Мэй Мобли, и Эйбилин, извинившись, выходит. Не сразу я понимаю, что пора домой.
Десять минут спустя я вхожу в дом. Мама читает за обеденным столом.
— Мама, — я крепко прижимаю к груди блокнот, — ты уволила Константайн?
— Я… что? — переспрашивает мама. Но я знаю, что она прекрасно расслышала, раз отложила информационный бюллетень ДАР.
[19]
Вопрос оказался настолько болезненным, что отвлек ее от захватывающего чтения. — Евгения, я же говорила тебе, ее сестра заболела, поэтому она уехала в Чикаго к родственникам. А в чем дело? Кто-то считает иначе?
Я и через миллион лет не сознаюсь, что это Эйбилин.
— Слышала сегодня в городе.
— Кто мог разговаривать о подобных вещах? — Мамины глаза за очками презрительно сужаются. — Должно быть, одна из этих черномазых.
— Что ты сделала с ней, мама?
Мама нервно облизывает губы, внимательно рассматривает меня сквозь толстые стекла очков.
— Ты не поймешь, Евгения. По крайней мере, пока у тебя не появится собственная прислуга.
— Ты… выгнала ее? За что?
— Неважно. Все уже позади, и я не желаю думать об этом ни одной лишней минуты.
— Мама, она же меня вырастила. Немедленно расскажи, что произошло! — Мне самой противны визгливые нотки в голосе, как у капризного ребенка.
Мама удивленно приподнимает бровь, снимает очки.
— Ничего особенного, просто расовые проблемы. Это все, что я могу сказать. — Она вновь надевает очки и подносит к глазам информационный листок.
Меня трясет от ярости. Грохочу ногами по лестнице, ошеломленная известием, что моя мать смогла вышвырнуть из дома человека, который столько для нее сделал — вырастил ее детей, научил меня доброте и самоуважению. Сижу, уставившись в пространство. Розовые обои, шторы, пожелтевшие фотографии — все такое знакомое, почти до отвращения. Константайн проработала в нашей семье двадцать девять лет.
Всю следующую неделю отец поднимался еще до рассвета. Меня будил рык моторов, шум комбайнов, крики рабочих. Поля стали коричневыми и хрусткими — от сухих стеблей хлопка, обработанных химикатами, чтобы машинам легче было снимать коробочки. Урожай созрел.
Во время сбора урожая отец даже не ходил в церковь, но в воскресенье вечером мне удалось поймать его в темном холле, пока он не лег спать.
— Папа? Ты можешь мне рассказать, что случилось с Константайн?
Уставший до смерти, он тяжело вздыхает.
— Как мама могла выгнать ее?
— Что? Дорогая, Константайн ушла сама. Ты же знаешь, мама никогда бы не уволила ее. — Он удивлен, что я спрашиваю о таких очевидных вещах.
— Ты знаешь, куда она уехала? У тебя есть ее адрес?
Он отрицательно качает головой и ласково похлопывает меня по плечу.
— Спроси у мамы, она знает. Люди иногда уходят, Скитер. Но я, конечно, предпочел бы, чтобы она осталась с нами.
И отец устало бредет в спальню. Он слишком честен, чтобы скрывать правду, значит, ему известно столько же, сколько мне.
Каждую неделю, иногда по два раза, я захожу к Элизабет — поболтать с Эйбилин. С каждым днем Элизабет становится все подозрительнее. Чем дольше я торчу в кухне, тем больше поручений приходит ей в голову: то нужно срочно почистить дверные ручки, то стереть пыль с верхней крышки холодильника, то постричь ноготки Мэй Мобли. Вечно занятая Эйбилин относится ко мне с вежливым радушием, не более. И все-таки я сдала мистеру Голдену работу, и, кажется, он вполне доволен колонкой, которую я настрочила минут за двадцать.
Каждую неделю я расспрашиваю Эйбилин о Константайн. Не могла бы она разузнать для меня ее адрес? Не могла бы рассказать, почему ее уволили? Был ли скандал? Потому что я не могу представить, что Константайн просто скажет «да, мэм» и удалится через черный ход. Мама как-то отругала ее за якобы потускневшие ложки, так Константайн потом целую неделю подавала ей подгоревшие тосты.
Однако на все мои расспросы Эйбилин лишь пожимает плечами и отвечает, что ничего не знает.
Как-то днем, расспросив Эйбилин, как вывести ржавые пятна в ванне, я возвращаюсь домой, прохожу через гостиную и бросаю рассеянный взгляд в сторону включенного телевизора. Паскагула стоит в пяти дюймах от экрана. Слышу гимн «Оле Мисс» и вижу на экране белых мужчин в темных костюмах — крупным планом, пот течет по лысым головам. Подхожу ближе. Среди этих белых стоит чернокожий, а позади — военные. Камера отъезжает, видно наше старое административное здание. На ступенях, скрестив руки на груди, стоит губернатор Росс Барнетт, смотрит прямо в глаза этому высокому негру. Рядом с губернатором сенатор Уитворт, с чьим сыном все пытается свести меня Хилли.
Я не потрясена и не напугана новостью, что чернокожего допустили в университет, просто удивлена. Паскагула, однако, дышит шумно, как паровоз. Она застыла как столб, не обращая внимания на меня. Роджер Стикер, местный репортер, нервно улыбаясь, тарахтит в камеру: «Президент Кеннеди приказал губернатору зачислить Джеймса Мередита, повторяю, президент Соединенных…»
— Евгения, Паскагула! Выключите сию минуту!
Паскагула подскакивает, оборачивается, замечает нас с матерью. И тут же выбегает из комнаты, не поднимая глаз.
— Не смей делать этого, Евгения, — шепчет мама. — Не смей потакать им.
— Потакать? Это новость национального масштаба, мама.
Мать лишь фыркает в ответ.
— Совершенно недопустимо, чтобы вы с ней вместе смотрели телевизор. — Она переключает каналы, останавливаясь на дневном повторе шоу Лоуренса Велка.
[20]
— Взгляни, это ведь гораздо приятнее, верно?
