«Кадиллак» сворачивает на Гессум-авеню, улицу, где живет Эйбилин. Лучше бы я поехала на старом грузовичке, но мама наверняка заподозрит неладное, да и папе он нужен в поле. Останавливаюсь, как мы и договаривались, у заброшенной полуразрушенной хибары в нескольких десятках метров от дома Эйбилин. Навес над крыльцом «дома с привидениями» провис, окна без стекол. Выхожу, запираю машину, быстро иду по улице, не поднимая головы, каблуки звонко стучат по асфальту.
Раздается собачий лай, я роняю ключи и быстренько подбираю, испуганно оглянувшись. Группка чернокожих сидит на крылечке, поглядывая на меня. На улице темно, так что трудно сказать, кому еще я попалась на глаза. Иду дальше, чувствуя себя почти собственным автомобилем: большая и белая.
Вот и номер двадцать пять, дом Эйбилин. В последний раз озираюсь, жалея, что не приехала хотя бы на десять минут раньше. Кажется, что цветной район расположен так далеко, хотя на самом деле до белых кварталов всего несколько миль.
Тихонько стучу. Эйбилин открывает тут же.
— Входите, — шепчет она, впускает меня, захлопывает за мной дверь и быстро запирает.
До сих пор я видела Эйбилин только в белом. Сегодня на ней зеленое платье с черным узором. В своем собственном доме она даже кажется выше ростом.
— Устраивайтесь, я сейчас вернусь.
Лампа включена, но все равно в доме полумрак. Шторы задернуты и скреплены булавкой, так что не осталось ни малейшей щелочки. Не знаю, это всегда так или только в честь моего визита. Присаживаюсь на узкий диванчик. Рядом деревянный кофейный столик, покрытый кружевной салфеткой ручной работы. Голые полы. Чувствую себя неловко в своем дорогом платье.
Эйбилин возвращается несколько минут спустя, держа в руках поднос с чайником, разномастными чашками и бумажными салфетками, сложенными треугольником. Пахнет ее фирменным печеньем с корицей. Когда Эйбилин разливает чай, крышка чайника дребезжит.
— Простите, — извиняется она, прижимая крышечку. — В моем доме никогда раньше не бывали в гостях белые.
Улыбаюсь. Хотя понимаю, что ничего забавного нет. Делаю глоток чаю. Крепкий и вкусный.
— Большое спасибо, — говорю я. — Очень хороший чай.
Она садится, складывает руки на коленях, выжидательно смотрит на меня.
— Думаю, сначала мы поговорим о вашем происхождении, а потом перейдем прямо к делу. — Я вынимаю блокнот, просматриваю вопросы, которые подготовила заранее. Они вдруг кажутся какими-то детскими, примитивными.
— Хорошо, — соглашается она. Выпрямляет спину, поворачивается ко мне лицом.
— Ну, для начала, когда и где вы родились?
Она нервно сглатывает, кивает:
— Тысяча девятьсот девятый. Плантация Пьемонт, округ Чероки.
— Когда вы были ребенком, думали ли вы, что станете прислугой?
— Да, мэм. Думала.
Жду, что она пояснит, но нет.
— И вы знали это… потому что…
— Моя мама была служанкой. А бабушка — домашней рабыней.
— Домашней рабыней. Угу.
Эйбилин смотрит, как я записываю ее слова. Руки по-прежнему сложены на коленях.
— А вы… никогда не мечтали стать кем-нибудь еще?
— Нет, — отвечает она. — Нет, мэм. Никогда.
В комнате так тихо, что слышно наше дыхание.
— Хорошо. Тогда… каково это, воспитывать белых детей, когда за вашим собственным ребенком дома… — Откашливаюсь, смущенная своим вопросом. — Присматривает кто-то другой?
— Это как… — Она продолжает сидеть болезненно ровно. — Может… давайте перейдем к следующему вопросу?
— О, конечно. — Просматриваю список. — Что вам больше всего нравится и не нравится в вашей работе?
Она смотрит на меня так, словно я попросила ее произнести что-то непристойное.
— Я думаю, больше всего мне нравится нянчить деток, — шепчет она.
— Что-нибудь… хотите добавить… к этому?
— Нет, мэм.
— Эйбилин, не называйте меня «мэм». Не здесь.
— Да, мэм. Ой, простите, — прикрывает пальцами рот.
С улицы доносятся громкие голоса, мы испуганно глядим на задернутое окно. Замираем. Что произойдет, если кто-нибудь из белых узнает, что я была здесь в субботу вечером и разговаривала с Эйбилин, одетой в свою повседневную одежду? Что, если они позвонят в полицию, сообщат о подозрительной встрече? Внезапно понимаю, что такое вполне возможно. И тогда нас обязательно арестуют. Обвинят в «нарушении интеграции», я часто читаю об этом в газетах — белых, которые встречаются с цветными, дабы помочь им в борьбе за гражданские права, презирают. Наши беседы не имеют никакого отношения к интеграции, но зачем бы еще мы тут встречались? Я ведь даже не прихватила с собой писем Мисс Мирны для прикрытия.
На лице Эйбилин читается откровенный ужас. Голоса постепенно удаляются. Я с облегчением выдыхаю, но Эйбилин вся натянута как струна. Не сводит глаз с закрытого окна.
Я стараюсь отыскать в своем списке вопрос, который смог бы отвлечь ее, помочь расслабиться, — да и мне тоже. Все никак не могу забыть, сколько времени я уже потеряла.
— И что… давайте вспомним, вам не нравится в вашей работе?
Эйбилин сглатывает.
— Я имею в виду, не хотите поговорить о проблеме туалетов? Или об Эли… мисс Лифолт? О том, как она вам платит? Кричит ли на вас в присутствии Мэй Мобли?
Эйбилин промокает салфеткой лоб. Пытается что-то сказать, но тут же умолкает.
— Мы ведь много раз с вами беседовали, Эйбилин…
— Простите… — Прижав ладонь ко рту, она вскакивает и выбегает в коридор. Дверь хлопает, чайник и чашки дребезжат на подносе.
Проходит пять минут. Эйбилин возвращается, прижав к груди полотенце, — моя мама так делала, когда ее тошнило и она не успевала вовремя добежать до туалета.
— Простите. Я думала, что… готова.
Киваю, не зная, что ответить.
— Просто… я понимаю, вы уже сказали той леди в Нью-Йорке, что я согласилась, но… — Она закрывает глаза. — Простите. Думаю, я сейчас не могу. Мне нужно прилечь. Завтра вечером мне будет… получше. Давайте попробуем еще раз…
Она сжимает в руках полотенце, качая головой.
По дороге домой я готова прибить себя. За то, что воображала, как запросто приду, видите ли, и потребую правдивых ответов. Как я могла подумать, что Эйбилин не будет чувствовать себя чернокожей прислугой только потому, что мы находимся в ее доме и она не в униформе.
Бросаю взгляд на блокнот, валяющийся на белом кожаном сиденье. Кроме информации о месте рождения Эйбилин я записала всего двенадцать слов. И четыре из них — «да, мэм» и «нет, мэм».
Из радиоприемника звучит голос Пэтси Клайн. Когда я ехала по шоссе, транслировали «Прогулки после полуночи». Сворачиваю к Хилли — играют «Три сигареты в пепельнице». Самолет разбился сегодня утром. Вся страна, от Миссисипи до Нью-Йорка и Сиэтла, в трауре, все напевают ее песни. Паркуюсь, разглядывая большой, довольно бестолково построенный дом Хилли. Прошло четыре дня с тех пор, как Эйбилин стошнило прямо во время нашего интервью, и с тех пор от нее ни слуху ни духу.
