Вхожу в дом. Стол для бриджа установлен в гостиной, оформленной в довоенном стиле: оглушительно бьющие дедовские часы и золотистые шторы. Все уже сидят на своих местах — Хилли, Элизабет и Лy-Анн Темплтон, заменившая миссис Уолтер. Лу-Анн из тех девиц, к лицу которых словно навеки приклеена улыбка — всегда, непрестанно. Прямо хочется кольнуть ее булавкой. Даже если вы не смотрите в ее сторону, она продолжает пялиться на вас все с тем же искусственным белозубым оскалом. Вдобавок она соглашается со всем, что бы ни сказала Хилли.
Хилли берет в руки журнал «Лайф», демонстрируя разворот с фотографией некоего калифорнийского дома:
— Они называют это «берлогой», как будто там живут дикие звери!
— О, как это ужасно! — сияя, подхватывает Лу-Анн.
На картинке комната с ковром от стены до стены, диваны обтекаемой формы, яйцеобразные кресла и телевизоры, похожие на летающие тарелки. А вот в гостиной Хилли на стене портрет генерала Конфедерации, высотой восемь футов. Можно подумать, что это родной дедушка, а не пра-пра… десятая вода на киселе.
— А дом Труди выглядит именно так, — замечает Элизабет.
Я была настолько поглощена мыслями об интервью с Эйбилин, что чуть не позабыла — на прошлой неделе Элизабет навещала старшую сестру. Труди вышла замуж за банкира, и они переехали в Голливуд. Элизабет ездила к ней на четыре дня, взглянуть на новый дом.
— Ну, это просто дурной вкус, вот и все, — констатирует Хилли. — Не в обиду твоей семье, Элизабет.
— А как там в Голливуде? — неизвестно чему радуясь, спрашивает Лу-Анн.
— О, просто сказка. А дом Труди — телевизоры в каждой комнате, вся эта космическая мебель, на которой невозможно сидеть. Мы ходили в модные рестораны, где обедают кинозвезды, пили мартини, бургундское. А однажды к нашему столику подошел сам Макс Фактор и разговаривал с Труди, как будто они с ней старые приятели. — Элизабет восхищенно встряхивает головой. — Ну, как будто просто встретились в магазине.
— Знаешь, по мне, ты все равно самая симпатичная в своей семье, — заявляет Хилли. — Не то чтобы Труди непривлекательная, но у тебя есть стиль и манеры.
Элизабет довольно улыбается, но тут же вздыхает:
— Не говоря уж о том, что у нее круглосуточная прислуга, живет прямо в доме. Я практически не видела Мэй Мобли.
При этом замечании я непроизвольно сжимаюсь, но остальные будто бы не обращают внимания. Хилли наблюдает, как ее служанка, Юл Мэй, наполняет наши бокалы. Она высокая, стройная, с царственной осанкой, а фигура у нее гораздо лучше, чем у Хилли. Что-то я волнуюсь за Эйбилин. Я звонила ей домой дважды на этой неделе, но никто не ответил. Она, конечно, избегает меня. Думаю, нужно навестить ее у Элизабет и поговорить, неважно, понравится ли это самой Элизабет.
— Полагаю, на следующий год мы могли бы выбрать темой для праздника «Унесенных ветром», — говорит Хилли. — Может, арендовать какой-нибудь исторический особняк?
— Какая замечательная идея! — хлопает в ладоши Лу-Анн.
— Скитер, — обращается ко мне Хилли, — я знаю, ты очень жалеешь, что все пропустила в этом году.
Я киваю, изображая огорчение. Пришлось симулировать грипп, чтобы не ходить на это мероприятие в одиночку.
— Но вот что я вам скажу, — продолжает Хилли. — Я больше не стану нанимать эту рок-н-ролльную группу, они играют слишком быструю музыку…
Элизабет трогает меня за руку. На коленях у нее сумочка.
— Чуть не забыла передать тебе. Это от Эйбилин — наверное, по поводу твоей Мисс Мирны? Но я ей сказала, что сегодня никаких ваших знахарских сборищ не будет, она слишком много пропустила в январе.
Разворачиваю сложенный листок бумаги. Написано синими чернилами, красивым почерком.
Я знаю, как сделать, чтобы крышка чайника не дребезжала.
— Кому, скажите на милость, важно, чтобы крышка чайника не брякала? — фыркает Элизабет. Она, разумеется, прочла записку.
Мне понадобилось две секунды и глоток чаю, чтобы понять, о чем идет речь.
— Ты не представляешь, как сложно этого добиться, — говорю я.
Два дня спустя сижу в родительской кухне, дожидаясь, пока сгустятся сумерки. Закуриваю еще одну сигарету, несмотря на то что вчера вечером главный врач округа грозил всем пальцем с экрана телевизора, убеждая, что курение убивает. Но моя мать однажды сказала, что от поцелуев взасос можно ослепнуть, так что я начинаю думать, нет ли сговора между главным врачом и мамочкой с целью лишить людей всех удовольствий.
После восьми часов пробираюсь по улице Эйбилин, настолько незаметно, насколько позволяет пятидесятифунтовая пишущая машинка «Корона». Стучусь, уже умирая от желания закурить, чтобы успокоить нервы. Эйбилин отворяет, я проскальзываю в дом. Она в том же зеленом платье и черных туфлях, что и в прошлый раз.
Улыбаюсь, стараясь продемонстрировать, что уверена в успехе, даже если не сработает идея, предложенная ею по телефону.
— Может… устроимся в кухне? — предлагаю я. — Не возражаете?
— Хорошо. Там не особенно уютно, но ладно.
Кухня вполовину меньше комнаты, и здесь тепло. Пахнет чаем и лимоном. Черно-белые квадратики потертого линолеума. На рабочих поверхностях места хватает только для нескольких чашек.
Опускаю пишущую машинку на старенький красный стол у окна. Эйбилин собирается налить кипяток в чайник.
— О, мне не надо, спасибо. Я принесла кока-колы, если вы не против. — Стараюсь вести себя так, чтобы Эйбилин было спокойнее. Первое: не заставлять ее чувствовать себя прислугой.
— Что ж, это даже лучше. Я-то обычно пью чай попозже. — Она достает открывалку и два стакана. Но я отпиваю прямо из своей бутылки, и, глядя на меня, она делает то же самое.
Я позвонила Эйбилин сразу после того, как Элизабет передала мне записку, и выслушала ее идею — она будет записывать свои рассказы, а потом показывать мне, что получится. Я, конечно, изобразила радость. Но прекрасно понимала, что мне придется переписывать все, что напишет она, и, значит, терять еще больше времени. Я подумала, что, возможно, проще будет, если она увидит, что печатать получается быстрее, чем читать и исправлять.
Мы улыбаемся друг другу. Отпиваю из бутылки, разглаживаю блузку.
— Итак… — произношу я.
Перед Эйбилин блокнот на пружинке.
— Вы хотите, чтобы я… прямо так начала читать?
— Ну да.
Мы обе делаем глубокий вдох, и она начинает читать, медленно и размеренно:
— Первого белого ребенка, которого я нянчила, звали Элтон Каррингтон Спирс. Это было в 1924-м, мне только исполнилось пятнадцать. Элтон был длинным, худым, волосы шелковистые, как пряди на кукурузном початке…
Я стучу по клавишам, слова звучат ритмично, она произносит их гораздо более четко, чем при обычной беседе.
