— Мама, я так всегда одеваюсь. Какой смысл наряжаться для того, чтобы купить новую одежду?
— Евгения, умоляю, не усложняй ситуацию.
Мама возвращается к себе в спальню, но я понимаю, что это еще не конец. Гудение посудомойки заполняет комнату. Пол под моими босыми ногами начинает слегка вибрировать, и шум стихает до нормального гула, достаточного, чтобы замаскировать беседу.
— Вы хотели мне что-то сказать, Паскагула?
Паскагула оглядывается на дверь. Она такая крошечная, вполовину меньше меня. И такая робкая. Мне обычно приходится наклоняться, чтобы расслышать ее. Паскагула подходит ближе.
— Юл Мэй моя кузина, — сообщает она. Шепотом, но на этот раз отнюдь не робким.
— Я… не знала.
— Мы с ней очень близки, она приходит ко мне в гости по выходным. И она рассказала, чем вы занимаетесь. — Паскагула чуть прищуривается, и я понимаю, что сейчас она попросит оставить в покое ее кузину.
— Я… мы изменяем имена. Она ведь сказала вам об этом? Я не хочу, чтобы у кого-нибудь были неприятности.
— В субботу она сказала, что поможет вам. Она звонила Эйбилин, но там не отвечали. Я бы сообщила вам раньше, но… — Еще один взгляд в сторону двери.
Невероятно.
— Правда? Она сможет? — радуюсь я и, несмотря на собственные разумные доводы, все же спрашиваю: — Паскагула, а вы… не хотите рассказать свои истории?
Долгий пристальный взгляд.
— То есть рассказать вам, что значит работать на… вашу матушку?
Мы смотрим друг на друга, думая, вероятно, об одном и том же. Как неловко ей будет говорить, как неловко мне будет слушать.
— Не обязательно о моей маме, — тороплюсь исправиться я. — Можно рассказать о другой работе, которая была у вас прежде.
— Я впервые работаю прислугой. Раньше я подавала ланч в «Олд Леди Хоум». Пока они не переехали во Фловуд.
— Вы хотите сказать, маму не смутило, что это ваш первый опыт?
Паскагула разглядывает красный линолеум на полу, вновь становясь робкой и застенчивой.
— Никто больше не хочет работать на нее, — говорит она. — После того, что произошло с Константайн.
— А что вы думаете… об этом? — осторожно спрашиваю я.
Паскагула бледнеет. Невинно моргает, явно пытаясь меня перехитрить.
— Я ничего об этом не знаю. Просто хотела передать, что сказала Юл Мэй.
Метнувшись к холодильнику, открывает его и принимается деловито рыться внутри.
Ладно. Хорошего понемножку.
Шопинг в обществе матушки не настолько невыносим, как обычно, — возможно, еще и потому, что я в отличном настроении после новости про Юл Мэй. Маменька восседает в кресле, а я выбираю первый же примеренный костюм — голубое поплиновое платье без рукавов и жакет с круглым воротником. Оставляем его в магазине, чтобы подшили подол. Удивительно, но мама не стала требовать что-нибудь еще. Всего через полчаса она заявила, что устала, и мне пришлось везти нас обратно в Лонглиф. Дома мама сразу же отправилась к себе вздремнуть.
Из дома я звоню Элизабет, она сама берет трубку. Сердце так колотится, что у меня не хватает духу попросить к телефону Эйбилин. После истории с сумкой я дала себе слово быть осторожней.
Приходится ждать, пока Эйбилин не вернется домой. Вечером пристраиваюсь в кладовке, на своей жестянке, нервно перебираю рис в мешке. Эйбилин отвечает после первого же гудка.
— Она поможет нам, Эйбилин. Юл Мэй согласилась!
— Что она сказала? Когда вы узнали?
— Сегодня днем. Паскагула передала. Юл Мэй не могла вам дозвониться.
— Господи, у меня телефон отключали, не успела заплатить в этом месяце. Вы разговаривали с Юл Мэй?
— Нет, я подумала, лучше сначала поговорить с вами.
— Странное дело — я сегодня звонила в дом мисс Хилли от мисс Лифолт, а она сказала, что Юл Мэй здесь больше не работает, и повесила трубку. Я всех расспрашивала, но никто ничего не знает.
— Хилли ее уволила?
— Не знаю. Надеюсь, она сама ушла.
— Я позвоню Хилли и все выясню.
— Раз мне включили телефон, я попробую дозвониться до Юл Мэй.
Четыре раза набираю номер Хилли, нет ответа. Наконец, не выдержав, звоню Элизабет, и она сообщает, что Хилли уехала в Порт-Гибсон. Отец Уильяма заболел.
— А что случилось… с ее прислугой? — как можно более небрежно интересуюсь я.
— Знаешь, она что-то говорила про Юл Мэй, но потом заторопилась, вроде ей нужно было вещи паковать.
Остаток вечера провожу на задней террасе, репетируя вопросы и страшно волнуясь — неизвестно, что Юл Мэй может рассказать про Хилли. Несмотря на некоторые разногласия, Хилли все еще моя ближайшая подруга. Но книга, которая теперь может получить продолжение, важнее всего остального.
Валяюсь без сна на старенькой раскладушке. Стрекочут цикады. Ноги, свисающие с края, нервно пританцовывают — радостное облегчение впервые за долгое время. Не дюжина служанок, но все-таки на одну больше.
В двенадцатичасовых новостях Чарльз Уорринг сообщает, что во Вьетнаме погибло шестьдесят американских солдат. Грустно. Шестьдесят молодых мужчин умерли вдали от своих любимых. Я, наверное, принимаю это так близко к сердцу из-за Стюарта, но и Чарльз Уорринг, кажется, крайне взволнован происходящим.
Беру сигарету, тут же откладываю. Я стараюсь курить поменьше, но уж слишком нервничаю по поводу сегодняшнего вечера. Мама постоянно пилит меня за курение, я и сама понимаю, что нужно бросить, но не похоже, чтобы эта привычка убивала меня. Хотелось бы расспросить Паскагулу, что именно ей сказала Юл Мэй, но Паскагула позвонила утром, сообщила, что у нее проблемы и она не сможет прийти раньше полудня.
Мама возится на задней террасе, помогает Джеймисо делать мороженое. Даже с другой стороны дома слышен хруст льда и скрежет соли. Очень аппетитные звуки, хочется попробовать прямо сейчас, но лакомство будет готово только через несколько часов. Разумеется, никто не готовит мороженое в полдень жаркого дня, это вечернее занятие, но если маме взбрело в голову сделать персиковое мороженое, никакая жара ее не остановит.
Бреду к ним посмотреть. Большая серебряная мороженица запотела от холода. Пол слегка подрагивает. Джеймисо сидит на перевернутом ведре, зажав мороженицу между коленями, и вращает тяжелую деревянную ручку. Пар валит от сухого льда.
— Паскагула еще не пришла? — спрашивает мама, доливая сливок в емкость.
— Пока нет.
Мама вся взмокла. Поправляет выбившуюся прядь волос.
— Мам, давай я буду добавлять сливки. Тебе же жарко.
— Ты не сумеешь. Я должна сама, — отрезает она и прогоняет меня обратно в дом.
