– Но эти дети – моя семья, – возразил Залевский, и на его голову тут же посыпались удары.
Один за другим сто детей обнимают стариков Залевских – своих бабушку и дедушку. Госпожа Залевская не перестает вытирать глаза фартуком.
– И осторожно веди телегу, – хрипло говорит Залевский Генрику Штокману. Он ковыляет к повозке, чтобы проверить, крепко ли завязаны веревки на брезенте. – Там четыреста фунтов картофеля на зиму. – Он неохотно убирает руку от лошади.
Впереди идет Эрвин, высоко подняв зеленый флаг короля Матиуша со звездой Давида. Дети выходят из ворот, пар от их дыхания растворяется в холодном воздухе. Кто-то пытается запеть, но на душе у всех слишком тоскливо, и песня тут же стихает.
Корчак больше не оборачивается назад, но Стефа еще раз бросает взгляд на красивое белое здание, в котором они прожили почти двадцать лет. На маленькое эркерное окно под самой крышей в комнате доктора, где каждый вечер он писал свои заметки, на большие окна, благодаря которым в доме было так много света. Как часто гости говорили ей, что здание больше похоже на особняк какого-то важного пана, чем на детский дом.
– Здесь и живут важные паны, – всегда отвечала им Стефа.
Они молча идут по Крохмальной, вдыхая стылый воздух, неслышно ступая по мокрым булыжникам.
У входа в гетто на улице Хлодной дети тихо ждут, пока проверяют документы. Они разглядывают ворота из проволочной сетки высотой десять футов, немецких охранников, сверкающие битые стекла поверх стен, уходящих далеко в разные стороны. Немецкий охранник в длинной застегнутой шинели, обтягивающей его толстое тело, обходит повозку с картофелем и заглядывает под брезент. Он приказывает Генрику сойти с телеги и приказывает охраннику помоложе увести лошадь.
Корчак бросается к толстяку.
– В чем дело? У нас разрешение провезти провизию внутрь. – Он показывает охраннику бумаги, но тот пожимает плечами:
– Разрешение отменено.
Толстяк отворачивается. Дети уже проходят в ворота, но Корчак не может уйти просто так, смирившись с грабежом. Он в ярости. Неужели охранник не понимает, что украл еду у детей? Какая же черная душа у этого человека.
Одетый в военную форму Корчак расправляет плечи и кричит, как заправский польский майор:
– Я доложу начальству о вашем бесчестном поступке!
Но немецкий охранник непробиваем, он лишь отмахивается:
– Ну давай, попробуй сходи в гестапо, если хочешь.
* * *
Выйти из гетто оказывается несложно, в конце концов, это район, а не тюрьма. И на следующий день с утра пораньше Корчак отправляется на тенистую улицу Шуха, в здание бывшего министерства религии и образования, куда переехало руководство гестапо. Сейчас по бокам центрального входа с ровными прямоугольными колоннами стоят красно-белые будки с вооруженной охраной.
Корчаку приходилось слышать об ужасах, творящихся в гестапо. Холодок страха не оставляет его, когда он дерзко проходит по двору четким военным шагом и его армейские ботинки звонко стучат по мраморным плитам. Он требует встречи с уполномоченным по делам гетто.
С ним обращаются вежливо, проводят в кабинет и оставляют ждать. На столе рядом с телефоном и лампой аккуратно расставлены в ряд документы. На вешалке висит офицерская фуражка с эмблемой из черепа и двух похожих на рога костей. Справа у стены Корчак видит застекленный книжный шкаф. Но тут же замечает, что вместо книг на полках разложены железные наручники, тупоконечные молотки и металлические кастеты.
Входит офицер гестапо в коричневой форме. Корчак использует все свое красноречие и официальным, но весьма категоричным тоном объясняет, что конфискованный картофель нужно немедленно вернуть детям.
– Вы прекрасно говорите по-немецки, майор, – приветливо говорит офицер. Он окидывает взглядом мундир польского офицера и прищуривает глаза при виде потертой каймы на манжетах.
– Спасибо. Я год проучился в Берлине в медицинском институте и с тех пор испытываю огромное уважение к немецким врачам, к их гуманным и эффективным методам лечения.
– Да, конечно. Но я не понимаю, почему вы, майор, так переживаете за евреев, почему вас вообще приставили к этим еврейским сиротам.
Офицер быстро просматривает бумаги Корчака. Внезапно лицо его наливается кровью. Он вскакивает, отшвырнув стул, лицо перекошено от ненависти.
– Здесь написано, что ты еврей. Как же ты смеешь выдавать себя за польского офицера? Где твоя повязка?
Корчак тоже встает и отвечает дерзко и агрессивно:
– Человеческие законы могут меняться, но есть высшие законы, они вечны.
Разъяренный офицер хватает Корчака за ворот, срывает с него офицерские погоны и начинает бить по голове. Корчак падает на пол, и офицер пинает его сапогом в живот, в ребра, в спину, только тогда гнев гестаповца наконец утихает.
– Вы будете помещены в тюрьму Павяк за несоблюдение правил гигиены и нарушение карантина еврейской общины.
Он быстро пишет записку и небрежно бросает ее Корчаку.
– А вот квитанция на вашу картошку.
Корчака, истекающего кровью, почти без сознания, запихивают в черный фургон и везут назад в гетто. Вытаскивают из машины перед приземистым зданием с рядами зарешеченных окон, тюрьмой Павяк.
Корчак не приходит в ужас при виде тюрьмы. Как противник царизма он попадал сюда дважды. При царском режиме за небольшие деньги у охранников здесь можно было купить еду, получить еще одно одеяло и даже книги для учебы. Но сейчас, когда Корчак, прихрамывая, спускается вниз, идет по подземному переходу сквозь поднятые железные решетки и оказывается в коридоре, где разносятся душераздирающие крики, он начинает понимать, что Павяк при нацистах гораздо страшнее.
Глава 10
Львов, сентябрь 1939 года
Голодные, замерзшие и измученные, мечтающие о горячей воде, София и Миша добираются до Львова. Только вчера сюда вошла Красная Армия. София хромает. Последние пятьдесят миль оказались самыми трудными, путь занял несколько дней. Они спали под открытом небом, большую часть пути прошли пешком, и теперь у Софии на пятке лопнула мозоль.
Они бродят по старинному городу. Красные флаги с черными серпами и молотами свисают с балконов, развеваются над фонарными столбами. Солдаты в коричневых телогрейках и шапках из овчины раздают одеяла, суп и листовки. Из громкоговорителей несутся то советские марши, то новости на украинском и русском, то поздравления трудящимся Львова. Теперь они освобождены от гнета польских властителей Советской Армией.
Взяв по тарелке с супом, они слушают, как стоящий неподалеку солдат описывает хмурой толпе жизнь в Советском Союзе. По его словам, там настоящий рай. Растерянные польские солдаты сидят на краю площади и курят. Подъезжает советский грузовик и увозит их.
В воздухе пахнет снегом, надвигаются сумерки. Весь вечер они бродят по городу, в котором уже и так полно беженцев и перемещенных. В последние дни, спасаясь от немецкого режима, тысячи еврейских семей бежали через границу в сторону Львова.
