Когда они выходят, один из евреев-полицейских избивает резиновой дубинкой нищего. Под градом ударов человек падает на землю.
* * *
После бесконечных дней, когда не видишь ничего, кроме мрачных домов цвета серого песка и узкой полоски неба между крышами, они вдруг оказываются там, где зеленеет трава и цветут цветы, – на кладбище. София и Миша идут за Кристиной мимо участка, где нет цветов. И с удивлением видят, как под ярким солнцем молодые люди заняты прополкой грядок, на которых растут лук и капуста, – посреди кладбища посажен огород.
Вдалеке от главного входа, в самом углу у забора, на одной из могил они замечают деревянную табличку с именем Сабины. В этом месте покоятся самоубийцы. София с Мишей и Кристина стоят около могилы, слушают пение птиц, вдыхают почти забытый запах примятой травы и полевых цветов.
София закрывает глаза, пытается снова представить Сабину, невесту, сидящую высоко в белых дрожках, наполненных цветами, по дороге на свадьбу, такую красивую и полную надежд.
Но Сабины больше нет. София открывает глаза, ее душат рыдания. Она чувствует, как чья-то рука касается ее, это Кристина приникает к ее плечу, и они вместе оплакивают свою сестру.
Глава 14
Варшава, сентябрь 1941 года
Корчак видит, как у входа в гетто охранник пинает мальчика и тот падает на землю. Прикладом винтовки он бьет ребенка по ребрам, при каждом ударе мальчик вздрагивает. Небольшие пучки пастернака и морковь рассыпаны по булыжникам перед воротами. Когда ярость охранника утихает и маленький контрабандист больше не кричит и не двигается, немец приказывает забрать овощи в караулку и тут же теряет интерес к ребенку. Младший охранник жестами подзывает какого-то мужчину и приказывает унести ребенка. Испуганный мужчина подхватывает мальчика и уходит. Руки и ноги ребенка безжизненно висят, голова закинута назад, рот открыт.
Корчак ускоряет шаг и догоняет мужчину.
– Куда вы его несете?
– Не знаю. В больницу, если примут.
Корчак хмурится. В больницах полно больных сыпным тифом, попасть туда означает смертный приговор.
– Я врач. Отнесите его ко мне.
– Конечно. Ведь вы доктор Корчак, не так ли? Раньше я слушал вас по радио, пан доктор.
На Хлодной мужчина осторожно кладет ребенка на кровать в лазарете.
Мальчик почти без сознания. Он слабо и хрипло дышит. Корчак осматривает раны на голове ребенка. Мешковатая куртка, под которой спрятан порванный мешок. Обрезанные брюки, подпоясанные на тощей талии стершейся лохматой веревкой, худые как палки руки и ноги. С виду ему лет восемь, но сейчас, когда многие дети истощены, определить возраст точно очень трудно. У него тонкая кость, маленькие изящные руки и умное личико. Он похож на ребенка, который в другой жизни учился бы в ешиве, имел бы заботливую мать, которая заставляла бы его носить шарф в холодную погоду. Корчак развязывает шнурки на слишком больших ботинках мальчика, в нос ударяет запах отсыревших грязных носков.
Мужчина, стоящий рядом, с удивлением оглядывает спокойный, чистый дом.
– Как будто я и не в гетто.
– Уверяю вас, мы в гетто, – говорит Корчак, проверяя у мальчика пульс. – Но это не значит, что все у нас здесь ужасно.
Он держит запястье ребенка, сосредоточенно считая слабый пульс. Бросает взгляд на некогда дорогую шубу мужчины. Он бледен, серые вены выделяются на лбу, его дыхание выдает давно голодающего человека.
– Спуститесь на кухню. Скажите, чтобы вас накормили. Не знаю, что там есть.
– Оставайся у нас, если хочешь, – говорит Корчак ребенку, когда тот приходит в себя. Мальчик с удивлением обнаруживает, что лежит на кровати в лазарете, с большой повязкой на ноге.
– Вот еще. Что я здесь забыл? – подозрительно спрашивает он у Корчака. – А где мои ботинки?
Корчак указывает на ботинки, аккуратно поставленные возле кровати.
– Вот они. Можешь не беспокоиться. Мы всегда уважаем собственность детей. Скажи мне… – он делает паузу.
– Аронек, – говорит мальчик. – Меня зовут Аронек.
– Скажи мне, Аронек, у тебя есть родители в гетто, какая-нибудь семья?
Взгляд мальчика жесткий и дерзкий, будто ему тысяча лет.
– Я забочусь о себе сам.
Он говорит достаточно грамотно, похоже, ходил в школу, но жизнь в гетто научила его никому не доверять.
– Похвально. Но если ты останешься…
Из коридора доносится запах чечевичного супа, в который, кажется, добавлена колбаса, от его запаха в животе мальчика громко бурчит.
– Если останешься, придется сбрить тебе волосы, ты понимаешь почему. Если у тебя хватит смелости.
Мальчик подносит руку к голове.
* * *
Корчак шутит, что машинкой будет выстригать на голове мальчика карту Варшавы. Вот Маршалковская, вот Иерусалимская – знал ли Аронек, что над левым ухом у него были шикарные магазины, над правым – колбасная лавка? В конце концов он сажает Аронека перед зеркалом, а машинка полирует его голову и делает ее гладкой, как яйцо. Позади стоят Сара, Абраша и все остальные и дружно хлопают. Глядя на них в зеркало, Аронек хмурит брови. Ему не нравится, что все толпятся вокруг него. С хмурым видом он наклоняется вперед к зеркалу и не узнает себя в этом противном хилом мальчишке. Из-за голода на исхудавшем лице не осталось и следа от детской пухлости. Острый нос, оттопыренные уши. Он трогает красно-синюю шишку, которую оставил на его виске ботинок охранника, разглядывает рану, уже затянувшуюся корочкой. Она сильно болит.
Он осматривает свое тело. Давно он не был таким чистым, последний раз… в общем, еще до гетто. Он старается не вспоминать, как когда-то мать наполняла цинковую ванну горячей водой в комнате с кружевными занавесками и изразцовой печью в углу, на которой стояла кастрюля с супом.
В столовой щебечущая без умолку детвора передает ему большую тарелку супа и корзину с ломтиками хлеба, засыпает его вопросами. Аронек не отвечает, обхватив свою миску, он быстро вычерпывает из супа чечевичные зерна, опасаясь, как бы кто-нибудь не стащил у него обед. Он видел на улице грабителей, которые выхватывали из рук людей свертки и тут же проглатывали их содержимое, иногда даже не проверяя, еда ли это. Кто его знает, может, вон тот хилый мальчишка с большими глазами собирается проделать то же самое.
Когда никто не видит, Аронек незаметно берет кусок хлеба с чужой тарелки и прячет, чтобы съесть позже.
Но кое-кто все-таки замечает. Корчак решает ничего не говорить мальчику. Детям, которые познали голод, а он видел много таких, требуется время, чтобы поверить, что хлеб у них на столе будет всегда. Лучше пока не замечать украденный кусок. Корчак с грустью наблюдает за Аронеком. Это ребенок, который тоскует по матери. Ребенок, которому больно.
Только как же он ругается! Аронек в совершенстве овладел отборной бранью на идише, которая родилась в еврейских трущобах Варшавы. Это длинные, по-своему даже поэтические ругательства, грязные, как сточная канава. В армии Корчак выучил парочку крепких выражений, но, пожалуй, до Аронека ему далеко. Дети в ужасе замирают от его слов. Или прибегают с криком к доктору сообщить, что Аронек снова ругается.
