Ребенок, видимо, не может себя контролировать, ругается как дышит.
А ведь все дети знают, что бранные слова считаются провинностью. Они ожидают, что и к Аронеку будут предъявлять те же требования. Да, ситуация непростая.
* * *
Корчак подводит к Аронеку Абрашу.
– Теперь он твой старший брат.
– Ну и что ему надо? – Аронек смотрит на Абрашу с опаской. Ему совсем не нравится этот худой, похожий на девчонку мальчишка. Врежешь ему разок, он и заплачет.
– Ничего мне не надо, – говорит Абраша. – Хочешь, расскажу тебе, как мы здесь живем, как все устроено?
– Вот еще, от такой бабы, как ты, помощь мне не нужна, – говорит Аронек, разглядывая нежное лицо Абраши, его длинные руки музыканта и миндалевидные глаза.
– У всех здесь есть старший брат или сестра, – мягко вмешивается Корчак. – И это нормально. Умные ребята, когда надо, что-то подсказывают новичкам. Почему бы тебе не послушать Абрашу? И если к концу дня ты все же не захочешь иметь старшего брата, то пусть так и будет.
Корчак уходит, оставив их вдвоем, и Абраша начинает экскурсию по дому, его окрестностям и закоулкам.
– А что такое суд для детей? – спрашивает Аронек. – Что, учителя могут отправить детей в тюрьму, если захотят?
– Нет, судьи у нас дети. Представь, я был судьей три раза. Даже пану доктору устроили разнос за то, что он говорил с девочкой слишком сердито. У нас здесь все, и учителя, и дети, должны соблюдать одни и те же правила, уважать друг друга. В этом и состоит справедливость. Если кто-то сделает тебе что-то плохое, скажи…
– Тогда я ударю его.
– И получишь сдачи. Начнется драка. Нет, здесь у нас говоришь так: я подам на тебя в суд. И суд рассмотрит твое дело.
Абраша останавливается перед высоким шкафом.
– А в этом шкафу у каждого ребенка есть ящик, чтобы хранить свои вещи. Никто их никогда не трогает. Малыши прячут там пуговицы, веревочки, но никто не смеется и не выбрасывает их сокровища. Понимаешь, здесь действительно уважают детей.
Аронек пожимает плечами и кривит лицо. Так он и поверил, его не проведешь.
Два мальчика направляются к швабре и ведру, аккуратно поставленным прямо в коридоре, на виду у всех.
– И все мы помогаем по дому.
– Ну нет. Чтобы я мыл полы? Да никогда!
* * *
Позже, когда все дети уже улеглись, Корчак садится в кресло в спальне для мальчиков, чтобы почитать им историю из «Короля Матиуша Первого».
Аронек отворачивается, натягивает простыню на голову. После того, что он пережил в гетто, он чувствует себя слишком взрослым для глупых сказок, все это для наивных малышей. Он больше не верит в детство.
Корчак читает дальше, а его грустные глаза то и дело возвращаются к острым лопаткам под простыней, которые торчат, как обломки крыльев.
* * *
Через несколько дней Корчак сидит на скамейке во дворе, пока дети играют. Он закрывает глаза, подставив лицо солнцу, и вдруг чувствует, что рядом с ним кто-то стоит.
Он знает, что, стоит открыть глаза, и он увидит знакомые большие уши и светлый ежик отрастающих волос на стриженой голове в ссадинах.
По крайней мере, от ребенка больше не исходит зловонный запах, означающий распад, преддверие смерти. Доктор заметил, что так пахнут голодающие, истощенные люди.
– Пан доктор, а ты знаешь еще какую-нибудь историю наподобие тех?
– Может, и знаю. Дай подумать. А, вот. Слышал ли ты про летучий корабль в лесу и мальчика, у которого ничего не было, кроме его доброго сердца?
Маленькая рука ложится в ладонь Корчака.
Глава 15
Варшава, сентябрь 1941 года
София отрывает голову от подушки, вытягивает руку. С Мишиной стороны кровать пуста, но простыни еще теплые. Она слышит, как он что-то готовит на кухне. Она облегченно вздыхает. Значит, он дома.
На ночные дежурства в дом Корчака он ходит не меньше трех раз в неделю. Она ведь сама хотела, чтобы он помогал в доме с детьми, но все равно тяжело переносит разлуку. Как же ей плохо, когда его сторона кровати всю ночь остается пустой.
Миша отодвигает занавеску из синели и протягивает ей чашку. День уже начался. За занавеской женщины из двух семейных пар, с которыми они делят крошечную квартирку, горячо спорят, куда пропала чья-то еда, кто первый займет плиту.
Миша сидит на узкой кровати и пьет кофе, София замечает, как дрожат его длинные руки, и понимает, что он нервничает, хотя и старается не показать волнения.
– Что с тобой?
– Ничего.
– Скажи, Миша. Я не ребенок, которого нужно от всего оберегать.
– Деньги, которые мы привезли из Львова, закончатся на следующей неделе. А то, что я зарабатываю рикшей, не хватит даже на еду, все слишком дорого…
София смотрит на его тонкие руки, увитые, как веревками, венами. Как он исхудал, и это сильно беспокоит ее.
– На своем велосипеде ты зарабатываешь меньше, чем тратишь на еду. Оно того не стоит. И я, занимаясь с племянницами, зарабатываю мало.
Он откидывается назад и сжимает ей руку.
– Главное, мы вместе. Пока мы есть друг у друга, мы вынесем все.
С кухни доносится грохот упавшей кастрюли. Занавеску резко отдергивают, и перед ними появляется женщина с нечесаными волосами, которая показывает на другую соседку.
– Вошь, – пронзительно визжит она, – на ней сидела вошь! Неужели она не понимает, как это опасно, ведь полгетто уже умерло от тифа? Как тут убережешься, если она не соблюдает элементарные правила гигиены? Это просто невыносимо!
Занавеска снова задергивается.
* * *
София приходит навестить родных в крошечную квартирку на Огродовой. Мама сидит за столом и наблюдает, как Марьянек играет на полу деревянными кубиками. Ребенок тянет к ней ручки, и София поднимает его.
– Где папа?
Мамин взгляд растерянно блуждает по комнате.
– О, ты же знаешь отца, понес кое-что на продажу, хотя бог знает, неужели у нас еще осталось то, что можно продать?
Она берет сумочку на столе, открывает ее, потом снова закрывает и смотрит пустым взглядом.
– Нужно пойти купить что-нибудь к ужину. Не понимаю, как картошка может стоить таких бешеных денег.
– Я схожу, мама. У меня еще есть время до следующего урока. Может, мне удастся достать яйца.
– Не думала, что доживу до того дня, когда не знаешь, хватит ли тебе денег на яйцо.
– Попробую достать хотя бы одно для Марьянека.
Она выходит на улицу с пустой корзиной, раздумывая, может ли человек со временем привыкнуть к постоянному чувству легкого голода.
